Игорь Болгарин - Горькое похмелье

Ели картошку, подбирая упавшие на стол крошки. Запивали молоком.

– Коней на наших сменяешь? – спросил Нестор у хозяина.

Хозяин смотрел в пол.

– Кони ваши хороши. Но шибко изработаны. Полсилы в их. А як откормить? Трава росте погано. Клевер вот такой. – Он показал пальцами высоту клевера. – Прошлогодней соломой не шибко откормишь.

Галина высыпала на стол последние пять червонцев. Они заманчиво блестели при свете плошки. Хозяйка даже вернулась от двери, чтобы поглядеть.

– Ну, если в рассуждении помочи, то можно, – сказал хозяин, не отрывая глаз от червонцев. – Настоящи?

– Разве батько может допустить дурную славу? – спросила Галина.

– Оно конечно. Мы с понятием. – И хозяин сгреб со стола монеты, сунул их в глубокий карман штанов.

Спали на полу, на полатях. Одетые, при оружии.

– Батько! – с криком ворвался Кожин. – Беда, батько!

Повстанцы повскакивали. В окнах брезжил слабый рассвет.

– На том конце хутора селяне наших вилами перекололи… Я Щуся привез. Поколотый.

Махно, а вслед и остальные выбежали на улицу. В тачанке, откинув назад голову, полусидел Федос. Его подхватили, опустили с тачанки, положили на расстеленное посреди двора рядно. Защитная рубаха Щуся была в дырочках и в крови. Крови было немного…

Махно задрал Щусю рубаху. На животе и груди пять-шесть красных пятнышек, из которых слабо сочилась кровь. Дышал Щусь тяжело, судорожно, с хрипом.

– Надо перевязать! – засуетилась Галина.

Но Нестор отстранил ее:

– Видишь, крови мало. Внутрь пошла… Все!

Они смотрели на агонизирующего Щуся. Поснимали шапки.

– Батько, у меня еще есть ленты, – сказал Кожин. – Давай хлопцев! Сейчас всех там перестреляем, а хату спалим!

Нестор поднял голову, посмотрел на дальний конец хутора, где ночевала часть махновцев.

– Не, Фома. Я с селянами не воюю. Все… Кончилась наша война. Раз селяне махновцев началы убивать, значить, все кончилось. Скорее за кордон!

– Так где же цель? Зачем тогда жить? – спросила Галина.

– Ты, женщина, меня спрашиваешь? Жить надо! Всегда! Закон такой! Если б я его не знал, еще б в детстве помер.

Щусь неожиданно приоткрыл мутные глаза, с трудом встал на четвереньки, а потом на колени. Перед Нестором. С усилием раскрывал рот. Но его голоса почти не было слышно.

Махно наклонился к нему, рукой отстранив тех, кто хотел помочь Щусю.

– Батько… Нестор… Ты чуешь меня, батько? Покаяться хочу… То я… Настю… з твоим хлопчиком… застрелил…

После длительного молчания Махно сдавленным голосом ответил:

– Давно это было… Не помню.

– Прости, Нестор!.. Прости…

– Я не поп и не Бог, Федос. Если есть хтось там, наверху, пусть он тебя прощает. Пускай Вадимчик и Настя простят. Их там молить будешь.

– Я думал… Я думал…

Но Нестор уже не слушал, пошел со двора. Не хотел вспоминать. Губы его дрожали.

Щусь откинулся назад. Глаза его были открыты, но зрачки закатились.

Фома наклонился, прикрыл пальцами веки.

– Настоящий был анархист. Отчаянный, – вздохнул он. – Таких уже никогда больше не будет.

Махно стоял у ворот, прислонившись лбом к морде своего коня. Желваки играли на его скулах…

Очередная речка преградила им путь. Остановились, с высокого берега стали высматривать брод.

– Сколько тут этих речек! – словно пожаловался Кожин. – То Синюха, то Синица…

Осторожно, вцепившись в борта, в колеса, спустили тачанки, и человек двадцать махновцев, сдерживая храпящих, скользящих по осыпи коней, спустились к воде. Переправились сносно, нигде не проваливаясь в промоины. Но под самым тем берегом, однако, случилась беда: одна из тачанок увязла. Командирская. Кони кое-как вытаскивали ноги из грязи, топтались на месте.

Махно спрыгнул и вместе с Кляйном и Юрком стал толкать свою тачанку. И тут на оставшемся позади берегу возникли грузовики. Зазвучали неприцельные очереди. Пулеметчики были не очень опытные, видать, из курсантов. Но зато на борту каждого грузовика – по три пулеметных ствола. Упал Кляйн, следом рухнул в воду батько…

Невзирая на огонь, Юрко, Задов, Кожин, другие повстанцы бросились к командиру, к Кляйну. Кляйн был мертв, пуля попала ему в голову. Его тело уложили на застрявшую посреди речки тачанку. У Махно на спине расплывалось кровавое пятно. Но он был жив. Несколько рук подхватили его, понесли, гулко вырывая ноги из грязи. Скрылись в прибрежном кустарнике.

Огонь с того берега прекратился. Грузовики и не пытались перебраться через реку, знали: неминуемо застрянут в грязи.

Галина и хлопцы осматривали Нестора. В спине, чуть сбоку от позвоночника, увидели пулевое отверстие. Выходное отверстие было на животе. Сквозная рана. Галина изорвала на полосы свою ночную рубаху. Торопливо перевязывала.

Нестор лежал на мягких, мшистых кочках. Он был в сознании.

– Опять в газетах напишут, шо Махно убитый! – кривясь от боли, пошутил он. – Похоже, на этот раз не сбрешут.

– Что могла пуля задеть? – растерянно спрашивала Галя у бывалых махновцев.

– Почку, – подсказал кто-то.

– Не, почку не задело, – отозвался Нестор. – Не сильно болит… Выдно, кишки пробило. И только!

– Что же делать?.. Что делать? – искала совета Галина. – Надо ж их зашить.

– Не надо паниковать. И зашивать ничего не надо, – сказал Нестор. – Може, затянется як-то. На счастье, я уже два дня почти ничего не ел. Еще дня три не кормите. На тачанке усижу. До границы уже недалеко.

– Какая граница? Растрясет! И уже никто, никакой врач не поможет!.. Нет, надо что-то делать! Надо врача искать!

Бершадский Преображенский монастырь стоял в лесу, за речушкой Дихной. Он открылся каменными громадами, обнесенными полуразрушенной стеной.

Задов с Нестором на руках, Галина и Юрко, без оружия, прошли через приоткрытые ворота во двор. Их еще издали увидел тощенький монашек в скуфейке, с жидкой бороденкой. Ждал, когда они подойдут.

– Что, дите заболело? – спросил он.

– Да вроде того… – растерянно ответила Галина.

Монашек заглянул в лицо Нестора. Потом заметил пятно крови на бинте под завернувшейся рубахой. Монаху было едва за тридцать, но глаза его смотрели печально, умудренно, словно у старца. Он все понял.

– Больничка у нас есть, – сказал он. – Но туда не надо, все равно без врачей… Лучше ко мне в келью.

В монастыре было пусто, сумрачно. Лишь изредка кое-где мелькали фигуры монахов в черных одеяниях.

– Разбежалась братия, – пояснил по дороге монашек. – Скудость вокруг. Голодно. Но молиться легче вот так-то, без мирских хлопот.

На пороге братского корпуса он остановил Галину:

– Тебе туда нельзя, сестра. Вот он, – монашек показал на Задова, – он занесет, и одного его оставите.

Взгляд у монаха был добрый, но непреклонный.