Игорь Болгарин - Горькое похмелье

Спустя недели выздоравливающий Махно сидел на скамейке в госпитальном скверике. Он очень исхудал, почти ничего не мог есть, заношенная пижама казалась просторным халатом. Но зато, несмотря на свежий шрам и чуть перекошенное лицо, он уже мог говорить. Правда, пока очень медленно.

– Мы решили вертаться, Нестор, – сказал сидевший рядом с ним Лёва. – В РэСеФеСеРе и на Украине амнистия.

– Ты веришь? – усмехнулся Махно. – Яка по счету?

Он смотрел на Лёвку и удивлялся: за всю войну этого гиганта даже не зацепило. Ни осколком, ни пулей, ни шашкой. А ведь бывал в переделках. Сколько раз выносил его, Нестора, из самых крутых переделок. И при всем его военном опыте у Задова все ещё осталась психология ребенка.

– Вирыш – не вирыш, а з голоду помырать неохота, – вздохнул Лёвка. – И старцювать не умею. Та й не подадуть, вид не тот.

– А там ты куда пойдешь? В свою ЧеКу?

Задов посмотрел на Нестора исподлобья:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Давно.

– Тогда ты должен знать, шо я тебе ни разу не пидвив! Хотя було… просылы… И гроши предлагалы.

– И это знаю, Лёва.

Задов достал из глубин своего потертого штатского костюма, приобретенного на бессарабской барахолке, кольцо с довольно крупным бриллиантом.

– От… Грешный… Не удержався, у одной графинькы в Катеринослави реквизирував… Дви штукы. Дуже красыви. Одне Фени отдав, а друге – тоби з Галиной… Бильше ничого нема. – Он протянул кольцо Нестору. Луч осеннего солнца, упав на бриллиант, рассыпался радугой. – Возьмы! В трудный час прыгодыться.

– Не надо… Все одно конфискуют. Ще й дело пришьют…

– Бери. Потом жалкувать будешь.

– Ладно… Ты его Галке отдай. Бабы знают, где так спрятать, шоб не нашли. Да и не знаю я, шо со мною дальше будет. Вроде собираються Польше чи Германии выдать. А Галине як-то жить надо.

– В Польше тебя посадят. И в Германии. Оны пишут, ты багато колонистив побыв и попалыв. И нимецькых, и польскых…

– Ну, суд так суд. Куда ж я скроюсь з такимы знаками? – Махно показал на щеку.

– Ты постарайся, шоб Галину у Францию отправылы. Там анархисты вольно живуть, – посоветовал Лева. – Повезе, може, й ты когдась туда переберешься.

Они встали, обнялись. Большой и маленький. Две судьбы и два лика русского бескрайнего анархизма.

Париж!.. Ах, какой город! Даже тяжелейший кризис не смог его испортить! Кафе, художники у Сены, нищие аккордеонисты, субретки, кокетки, кокотки…

Ресторанчик «Балалайка» ничем не выделялся среди многих прочих недорогих заведений. На витрине белели надписи, в том числе и по-русски: «Членам Союза русских шоферов скидка» . Именно поэтому здесь, делая почти невозможным проезд по узкой улочке, всегда стояло десятка два такси, угловатых «рено» с вынесенными наружу, к правой двери, счетчиками, которые все называли «кофемолками» из-за отдаленного внешнего сходства. Внутри слышалась преимущественно русская речь. Изредка и любопытствующие французы забегали сюда поглядеть на бывших гвардейских офицеров, которые ещё не так давно оставляли здесь щедрые чаевые, а теперь сами с благодарностью брали жалкие су.

Парижские шоферы не носили форму, как английские, но одеты были почти одинаково: серые дешевые костюмчики, рубашечки-апаш, заломленные кожаные кепочки.

Таксист Владислав Данилевский, ничем особым не отличался от своих собратьев. Ну, легкая хромота да шрам на щеке – экая редкость в послевоенное время. Руки у него стали тяжелые, рабочие, в черной сеточке морщин, со сбитыми ногтями. И в шахте уже успел порубить уголек, и в литейном цеху пожариться. Он деловито ел борщ с пампушками, селянские биточки. Для него пища стала не удовольствием, а всего лишь источником силы.

Рядом такой же, как он, шофер читал русскую газету. Край последнего листа свесился почти к глазам Данилевского. Данилевский с недовольством отодвинул газету. Но вдруг в крохотной заметке, набранной мелким шрифтом, на самой последней странице, внизу, где печатают сообщения о совсем уж незначительных событиях, его привлекло одно слово «Махно». И Данилевский без спросу оторвал от газеты совсем крохотный прямоугольный кусочек.

– Фи, полковник! Что за манеры! – улыбнулся сосед. У него были лихие казацкие, явно подкрашенные, усы. – Хочешь скрутить цыгарку?

Данилевский молча вчитывался в текст, держа заметку вдали от глаз: уже подкрадывалась дальнозоркость.

– Что-то интересное?

Данилевский протянул газетную заметку соседу.

– «…После десяти лет скитаний по тюрьмам Восточной Европы в Париж, к семье, прибыл некогда известный анархист-террорист Нестор Махно. На вокзале прибывшего встречали несколько бывших русских анархистов и представительница анархистов Парижа м-м Ида Метт…»

– Ну и что? – спросил усатый. – В Париж, слава богу, каждый день кто-то приезжает. Иначе мы оказались бы без работы.

Данилевский забрал у соседа заметку, спрятал ее в бумажник.

– Встречались когда-то, – сказал он. – Интересные были встречи… Очень!

– Будешь писать мемуары? Брось! Кому сейчас интересна война в России! Все пишут!

Данилевский вышел из ресторана, сел в свой «рено»…

Домой он вернулся поздно. Тяжелой походкой поднялся в свою небольшую квартирку на четвертом этаже.

Мария отложила вышивку. Она трудилась над украинскими «квитами», которые стали пользоваться спросом у модниц Парижа. Занятие коммерческое: весь стол был завален уже выполненным шитьем, рисунками, материалами, нитками. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять: работы талантливые. Яркие, оригинальные.

– Ты скоро станешь зарабатывать больше, чем я, – сказал Владислав.

– Если мадам Леруа даст кредит, открою мастерскую. И ты тогда будешь работать у меня, развозить заказы.

Они поцеловались как после долгой разлуки. Мария, конечно, изменилась, но в ней жила вечная женская притягательность, которая не зависит ни от возраста, ни от происхождения. Глубинный природный талант очарования. Ни больше, ни меньше.

– Поешь? – спросила она.

– Нет. Только чаю…

Она открыла дверь в соседнюю комнату. По разные стороны стола, под настольной лампой, сидели Винцента и Иван. Книги, тетради: все на французском. Двухэтажная кровать. На стенах виды Парижа.

Винцуся уже почти девушка. Очаровательная. А тринадцатилетний Иван угловат, неуклюж, длиннорук, высоколоб, с ломающимся петушиным голосом.

– Батько пришел, а вы сидите, – с ласковой укоризной сказала Мария.

Оба побежали к отцу, расцеловались. Традиция.

– Добрый вечер, папа! Много накрутил километров? – спросил Ив, он же Иван.

– Папа! – перебила Винцуся брата. – Ив нарисовал в моей тетради гадость…

У них был заметный французский акцент. Родины, естественно, они не помнили. Парижские дети.