Игорь Болгарин - Горькое похмелье

– Как звать-то вас? – спросила Галина.

– В монашестве Афанасием.

Галина осталась у входа, дожидаясь возвращения Задова.

В келье стоял полумрак, но Нестор увидел лицо склонившегося над ним монаха.

– Здравствуй, Иван, – неголко и хрипло сказал Махно. – Чи мне тоже тебя отцом Афанасием теперь звать? Чего от родительского имени отрекаешься?

– Здравствуй, Нестор! Хочешь, зови Иваном. Отвык я уже от мирского имени, – ответил монах. – Тебя вон, я знаю, среди своих батькой кличут. – И скупо улыбнулся: – У меня здесь тоже есть вроде как батько. Старец Филимон. От него я получил рясофорное монашество.

– Как же тебя занесло сюда из наших краев? Далеко ведь.

Со свечой в руке Иван осматривал рану. Потом подложил руку под спину, нащупал входное отверстие. Положил руку на живот, накрыв выходное отверстие, и стал словно к чему-то прислушааться. И лишь потом, определив то, что ему было нужно, коротко ответил:

– У Бога далеко не бывает. Всех куда-то выводит. Вот и тебя Бог ко мне привел. Ты, поди, и не знал, что такое наш монастырь и где он находится.

– Нельзя мне, Иван, тут долго лежать, – думая о своем, сказал Нестор. – Обкладывают нас со всех сторон. От силы три дня…

– Бог даст, и за три дня встанешь. Не даст – и за день преставишься… Но я чую, ты жить будешь.

– Есть мне нельзя.

– Знаю.

– Шо ж ты о брате не спросишь, Иван? С тех пор як ты тогда с моста ушел, считай, три года прошло…

– Помню, – ответил монах. – И что брат погиб, знаю.

– Кто сказал?

– Сон видел. Вещий. Когда я уходил, на Александре уже лежала печать.

– Смотрю, ты совсем в веру ушел, Иван.

– Я монах. По-другому жить не могу. Ты лежи, лежи. Я тебя вылечу. Я как сюда пришел, послушничество в больнице проходил. Два года. Врач у нас был. Большого опыта и ума, и крепкой веры. Научил!

Нестор смотрел то на икону, то на лампадку, то на отрешенное лицо Ивана:

– Позвал бы того врача.

– Убили его.

– Кто? За шо?

– Приехали четверо. Командир у них помирал. «Вылечишь, жить будешь». Не сподобил Господь того командира в живых оставить. Ну и они его… Сейчас спрашивать «кто» и «за что» – досужее дело. Стоит только начать кровь проливать, хотя бы и за правду, она уже будет литься, как вино из дырявой бочки. Начнешь за правду, а потом уже и за кривду – сам не поймешь. Дьяволу только палец отдай – по плечо отхватит.

– Это ты про меня?

– Про всех нас. Все грешные. Порушники, а не строители. Ладно. Сначала вспомним Евангелие. О Расслабленном… А ты просто слушай. Глаза закрой и слушай…

Махно вслушивался в страстный шепот Ивана. Куда делась отрешенность монаха? Он словно общался с кем-то близким и дорогим.

– «Опять сказал им Иисус: Я отхожу, и будете искать меня, и умрете во грехе вашем; куда Я иду, туда вы не можете придти… вы от нижних, я от вышних, вы от мира сего, я не от сего мира… потому Я и сказал вам, если не уверуете, что это Я, то умрете в грехах ваших…»

Нестор закрыл глаза и вдруг словно возвратился в детство. Увидел степь… жаворонка услышал, его песню… себя на коне увидел… несущийся табун… И еще он увидел Настю. Ту Настю, босоногую пигалицу, совсем девочку… И слезы покатились из закрытых глаз Нестора.

– «…Иисус отвечает им: истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха… но раб не пребывает в доме вечно, сын пребывает вечно… и так, если сын освободит вас, то истинно свободны будете…»

– Истинно свободны будете… истинно свободны будете… – слова эти как музыка звучали в странном сновидении Нестора…

Отряд ждал выздоровления Нестора в лесу, благо Бершадский лес был велик и запущен и в глубину его не осмеливались заходить в эти разбойные годы даже смельчаки. Бойцы-махновцы сидели у небольшого костерка, утешались едой. В этот вечер у них был разносол, включая домашнюю колбасу.

– Де твоя тачанка, Фома? – спросил у Кожина Задов.

– На колбасу променял. У селян.

– Продешевил ты, Фома! – сказал Задов, который пище насущной радовался, как ребенок. – В Одессе на Привози тоби б три цены далы…

– Треба було б продавать вместе с пулеметом, – подсказал Юрко.

– В Одессе – да!

– В Одессе тоби тилькы за одын пулемет далы б, скилькы ты счас за тачанку выручив.

– Ну шо вы все: Одесса, Одесса! Тут Подолия, народ смирный, оружия боятся. А за тачанку я торговался, как старый еврей за свой лапсердак…

Кожин сорвал с куста листы, вытер зеленым пучком жирные руки.

– И что, не жалко тачанку? – спросила Галина.

– Жалко, конечно. А только лишняя она была.

– Да черт з нею… наживное… – пробормотал Задов, который, оставшись на время старшим в отряде, видимо, и дал разрешение на продажу.

Все эти дни Лёвка был мрачен и даже ел, после полуголодных дней, без всякого интереса. Медленно жевал, уставившись на огонь. Слишком тяжелые потери понесли повстанцы только в последние дни, начиная с отъезда Фени. Лицо его осунулось, втянулись щеки, под глазами легли круги.

Разговоры между тем вокруг костра продолжались, и Лёвка невольно вслушивался.

– А вот если б хто спросил меня: Фома, хочешь мирно жить, садочок там, курочкы, гусочки – чи с пулеметом на тачанке? – задумчиво сказал Фома.

– Ну?

– Думаю… Не, хлопцы, я б с пулеметом остался.

– А когда б постарел? – спросила Галина.

– Пулеметчики не стареют, Галю. Они живут, живут – и враз умирают.

Мужики закурили. Галина ушла спать на тачанку.

– Як там батько? – забеспокоился Юрко.

– Выздоровеет. В монастырях все выздоравливают, – сказал рязанский солдатик. – У меня свояк в Богоявленском монастыре лежал. Почты мертвого привезли – выздоровел. Правда, потом, через три дня помер. Но это вже когда додому привезли.

– Типун тоби на язык, Савелий, – пробасил Лёвка.

А в келье Ивана Нестор уже поднялся, сидел на лежаке.

– Спасибо тебе, Иван, за приют, за все. Дальше отправлюсь, – сказал Нестор.

– Третий день всего. Мало, – заметил Иван.

– Ты ж сам говорил: як Бог положит.

– Бог-то Бог… Бог нам свободу выбора дает.

Махно обвел взглядом келью. Тесная убогая жизнь.

– Ты вот выбрал себе такую свободу?

Махно и вправду удивительным образом выздоровел. Огонек дерзости вновь засветился в его глазах.

– Свобода – в душе, – строго сказал Иван, в упор глядя на Нестора. – Без этого везде тесно, скучно.

Махно только вздохнул. Он был готов спорить, но не стал. Берег силы.

– Каждому свое, – сказал он. – Пойду!

– Иди… Знаешь, Нестор, когда я читал Евангелие, у тебя на глазах слезы были.

– И шо? – грубо спросил Махно, словно стыдясь этого.

– Знак это. Что душа может очиститься, а Господь может простить. Он любого раскаявшегося грешника может простить. Путь к Спасению всегда открыт.

Нестор встал, ничего не ответил. Но было видно: его все это уже не интересовало. Он выглянул в окошко кельи, заметил Юрка. Радостно усмехнулся: вот они там, внизу, люди его мира.