Глеб Чубинский - Сеть паладинов

— Нет... — тихо сказала она.

Он поднял брови в надежде, что плохо расслышал.

— Нет, — твёрдо повторила Елена. — Я благодарна вам за наше спасение. Но то, что вы предложили, невозможно. Сын не должен переезжать в Венецию. В нём течёт греческая и турецкая кровь. Он должен воспитываться греческими монахами.

Джироламо стиснул руки. Он надеялся, он так надеялся, хотя, впрочем, почему-то и не ожидал другого ответа.

— Вы понимаете, что тогда вы будете разделены.

— Понимаю.

— Вы понимаете, что обрекаете его на жизнь, полную опасностей в будущем?

— Да. Понимаю, — твёрдо сказала она.

— Как вам будет угодно, мадонна, — сказал он, поднимаясь. И поклонился: — Храни вас Господь.

— Храни нас Господь.

А про себя вспомнила, как говорил в таких случаях турок: «Всё в руках Аллаха», и грустно улыбнулась.

— Завтра утром, если позволит погода, — сказал венецианец, — мы с вами тоже переберёмся на остров и скоро отправимся в Венецию.

— Я полностью доверяюсь вам, синьор.

Джироламо спохватился, вспомнив о рулоне бумаги, который принёс собой.

— Разверните его, — сказал он. — Это вам.

— Что это? — в голосе женщины мелькнуло любопытство.

Она развернула лист, вгляделась в него, сначала не понимая. Сообразив и узнав, смутилась и покраснела. Переведя взгляд на влюблённого молодого человека, зарделась ещё больше. В её выразительных глазах перепутались два совершенно сбивших его с толку чувства — растерянность и гнев.

— Как вы осмелились? — пробормотала она.

— Осмелился что? — не понял Джироламо.

— Рисовать меня!

— О, мадонна! — Джироламо бросился к Елене, порываясь выхватить лист и разорвать его. — Клянусь! У меня и в мыслях не было чем-то оскорбить вас и...

— Осквернить? Вы хотели сказать, осквернить? — женщина отступила, убирая руку с рисунком подальше от него. Она слегка оттолкнула его от себя, их руки соединились, и мгновение бестолково боролись, то ли отталкивая, то ли хватая друг друга. Наконец, ей удалось отодвинуться от него на безопасное расстояние.

— Простите меня, мадонна! — проговорил со всей искренностью Джироламо, отступая. — Я в самом деле допустил промах. Я лишь думал позабавить вас... Понимаете, в наших традициях... в Италии, сделать портрет, тем более портрет... простой рисунок дамы, это в порядке вещей. Прошу простить меня!

Елена уже взяла себя в руки.

— Нет, нет, — тон её голоса смягчился. — Это вы простите меня, синьор! Я... Вы тоже должны меня понять! Там, где я была, в Стамбуле, нарисовать женщину или мужчину — это немыслимо! Это просто невозможно! Вы даже представить себе не можете, какой ужас и стыд я испытывала первое время, когда мы приплыли в Далмацию, и я должна была снять чадру. Мне казалось, что я хожу... оголённой. Ловить на себе взгляды... Поверьте, это было на самом деле очень тягостно. — Елена заулыбалась, вспоминая, потом дружески продолжала, с любопытством рассматривая рисунки. — На самом деле, я очень польщена. Но когда вы успели? Признайтесь, вы подглядывали?

— О, нет! Это по памяти! Я сидел в своей комнате и делал эти маленькие наброски...

— А почему так много глаз? И выражение всегда разное! — женщина показала на наброски глаз и бровей, которые сделал Джироламо. И они действительно были разными — весёлыми, грустными, гневными, вопрошающими, требовательными.

— У вас, мадонна, всё время меняется выражение глаз. Я никогда не видел, чтобы в глазах так легко можно было читать настроение и мысли.

— Вы можете читать мои мысли? — кокетливо спросила она.

— Ну, нет. Конечно, нет. — Джироламо развёл руками. — Это всего лишь метафора.

Она принялась рассматривать основной рисунок — свой портрет.

— Неужели я кажусь вам такой печальной?

— Трогательной, — поправил Джироламо.

— А вы по памяти можете сделать портрет Ильи? — попросила она со смущённой улыбкой.

— О да, мадонна! Признаться, я уже сделал его! Просто боялся показать и вас расстроить.

— И вы можете принести его?

— О, да!

Поклонившись, он торопливо двинулся к двери, с улыбкой подумав, что женщины всё же всегда одинаковы. На пороге, собираясь прикрыть за собой дверь, вдруг услышал:

— Джироламо!

Он обернулся. Елена продолжала стоять и молча смотрела на него. Он нерешительно подошёл к ней. Склонился, полный искреннего участия и теплоты. Женщина не шелохнулась. От неё исходил неясный, дурманящий и нежный запах. Джироламо, повинуясь неясному порыву, коснулся легко её волос, ощущая их теплоту и мягкость. Хотелось погладить её, как ребёнка, совершенно неосознанно.

Вдруг Елена подняла и положила свою тонкую ладонь на его, крепкую и мужественную. И он замер, словно пронзённый током. Она повернула к нему голову, и её правая рука, вероятно, так же неосознанно потянулась к его лицу, нежно скользнув по его щеке. Дальше всё произошло как-то самой собой, совершенно непонятно для них обоих.

Мгновение спустя женщина оказалась в объятиях Джироламо, и они жадно прильнули друг к другу. Он что-то бормотал о своей страсти и любви, она что-то шептала в ответ по-гречески. Она благодарила его. Он целовал её волосы, виски, обнимающие руки, плечи, шею, лицо. Они закружились в беспамятном вихре. Поспешно заперли двери и задули свечи...

Ночью страшная буря охватила всё море. Ветер свистел и стонал, на башне рвались полотнища со львом Святого Марка. Их беспамятство не кончилось и утром, хотя море улеглось.

Через несколько недель гавань города Канеа покинула купеческая каракка, на борту которой находилось несколько путешественников. Среди них выделялась красивая пара: молодые мужчина и женщина в цветущем возрасте на пороге зрелости. Они были под стать друг другу. Он — высокий, стройный, мужественный с правильными чертами лица, не отпускал от себя женщину ни на шаг. И она — женщина с совершенными формами, удивительными глазами, не в состоянии скрыть того, что она влюблена.

Эта неразлучная пара, как свидетельствовала запись в судовом журнале — молодой «венецианский патриций и его супруга», с очень небольшим багажом, но, несомненно, богатая и счастливая, направлялась домой на берега благословенной лагуны.

Мечеть была огромна, какой и должна быть Сулеймания — царственная мечеть Сулеймана Великолепного — самого великого из Османов. Высокий пятидесятиметровый средний купол, стоящий на арках с подпорками, словно на слоновьих ступнях, в окружении пяти куполов поменьше. Четыре минарета с десятью балконами, означающими, что Сулейман — десятый султан династии.

Паломник любовался этим величием, задрав голову. Он только что вышел из караван-сарая во дворе мечети, где по щедрой традиции султанов всех приезжих купцов и паломников три дня кормят бесплатно. Он находился здесь уже два дня, стараясь лишний раз не покидать священный комплекс, ибо был здесь более, чем чужеземцем, и всё дивился не только величию тех, кого он считал варварами, но и их пугающей цивилизованности. В комплексе кроме караван-сарая было ещё несколько медресе: благотворительное заведение, психиатрическая лечебница, баня, школа для маленьких, усыпальницы.