Сергей Удот - Ландскнехт шагает к океану

— Теперь можно и о капральском дублоне размыслить, — беззаботный голос Ганса прозвучал так же дико и нереально, как рык неизвестно каким образом очутившегося бы здесь льва. Скудоумие не позволяло Гансу долго горевать, остро переживать, тратить все краски душевной палитры. Гансу или очень плохо, или чересчур хорошо. Только простые чувства довлеют над ним. Как только страх смерти разжал свои клещи, Ганс сразу же ощутил сосущую пустоту в желудке. Цепочка проста и безукоризненна: еда — деньги — капральский дублон как ближайший на данный момент источник.

Но прочие-то, с трудом высвобождаясь из липкой паутины небытия, далеко ещё не были готовы вступить на твёрдую почву грешной земли.

— Ганс, заткнись, Бога ради, не то я за себя не ручаюсь, — трудно было определить, что доминировало в тоне Макса — угроза или мольба.

— А чего я такого сказал-то? — притворно возмутился Ганс, и тут же добавил: — Ты вообще помолчал бы, Максик. Было время, и говорил ты, и суетился сверх меры, да что толку?

Звериное чутьё верно подсказало Гансу: после промаха с Мадонной позиции Макса, да и Гийома, в их компании неуловимо, но несомненно пошатнутся, баланс взаимоотношений изменится в пользу остальных шестерых, значит, и Ганса тоже. И Ганс торопился раньше прочих заполнить эту пустоту, показать себя. Через часок-другой эти умники захотят поесть и выпить, и вспомнят о том злосчастном дублоне, и все отметят тот факт, что первым о нём заговорил, позаботился об общих интересах дурачок Ганс. Так-то вот.

Беднягу Макса ждало ещё одно, на этот раз последнее, в этот день испытание.

Уже на импровизированном эшафоте, Мадонна, разведя руками петлю, обвившую шею, закричала, как бы всем, но только ему одному:

— Передайте этому дурню, которого здесь нет, — даже на пороге могилы она оберегала его, — я любила лишь его одного и никого больше. С остальными просто спала.

Взбешённый профос с такой силой вышиб чурбак из-под Мадонны, что тот отлетел футов на двадцать и долго крутился волчком. А может, и не от злости, а оказывая последнюю любезность своей несбывшейся мечте — у Мадонны сломались шейные позвонки и смерть наступила мгновенно. «Любезность» обошлась профосу в сломанный большой палец правой ноги.

Половина солдат полка пожелала в данный момент, чтобы профос расшиб не ногу, а голову, а другая половина, чтобы перед ними Божьим промыслом оказался вдруг истинный виновник гибели всеобщей любимицы, а в руки им дал бы острую пику или добрый мушкет.

И пришёл вечер тихой светлой скорби. Гюнтер, а по его примеру и Мельхиор, уже снова припрятавший драгоценную обувку, истово молились, Ганс исчез, осознав, что каждое неосторожное слово может иметь для него самые плачевные последствия. Остальные потерянно молчали, что-то мучительно осознавая и переосмысливая.

Макс, время от времени изумлённо повторял:

— Братцы, да она же святая. Святая! Ей-бо, больше ни одной девки не обижу.

Ни до, ни после, никто и никогда не видел серьёзного, неулыбчивого Макса, который никуда не спешил.

Макс вдруг скинул камзол и принялся методично его ощупывать с изнаночной стороны. Нащупал, осторожно подпорол ножом и извлёк на свет Божий пару звеньев довольно массивной золотой цепи.

— Вот, — торжественно вытянул ладонь. — На самый-самый чёрный день берег. Сотню раз уж мог и хотел достать, ан что-то удерживало. Настал сей день — чернее не бывает. Возьми, Гюнтер, тебе верю, возьми и закажи панихиду, гроб организуй там. В общем, всё, что надобно. Если мало будет, проси в долг. Я отдам.

Гюнтер согласно кивнул, молча подбросил золото на ладони, оценивая вес и стоимость, бросил Мельхиору:

— Пойдёшь со мной, там и помолимся.

Никто ни словом, ни жестом не намекнул, что было бы неплохо звёнышко в трактир снести, ибо, если о еде и не думалось, то выпить, смыть пережитой ужас, затолкать его поглубже в нутро хотелось неимоверно.

— Она святая. Вот вам крест, в её светлую память ни к одной девке больше не прикоснусь, — повторил, в который уж раз Макс, ровно они глухие или совсем непонятливые.

Макс сдержал своё слово. До первой захваченной деревни...

Война всех их заставила забрать свои клятвы обратно.

Через пару дней капрала зарезали ночью — прямо в палатке. Как обычно, никто ничего не видел и не слышал. Потому как от одежды и амуниции убиенного клочка цельного не осталось, ясно было — что-то упорно искали. А ещё через пару дней, когда хозяин одного грязного временного кабачка для солдат, собрался уже послать за стражей, дабы приструнить разбуянившуюся восьмёрку своих завсегдатаев, который уж раз пьющих в долг и не находящих времени расплатиться, один из компании, читая хозяйские мысли, ровно открытую книгу, вдруг осклабился:

— Что, жирная морда, хочешь сказать, что мелу для нас не припас боле [111]?

И, не давая опомниться, швырнул на скользкую от жира столешницу новенький дублон, странно смотревшийся в убогом заведении, где и серебро-то в этот период поголовного безденежья и оскудения проскальзывало нечасто, и словно магический кристалл, притянувший к себе свет двух жалких сальных огарков, освещавших трапезу лихой восьмёрки.

Кабатчик, резонно опасаясь какой-либо каверзы, не торопился, дав возможность 4М и 4Г вдоволь насладиться произведённым впечатлением. Михель, а именно он уговорил остальных, ещё до конца не поверивших в счастливое избавление, «прощупать» капрала, именно он завладел дублоном и швырнул его сейчас чуть не в рожу разъевшейся кабацкой крысе — был наверху блаженства.

Первым опомнился Ганс. В то время как Макс всё ещё клял и винил себя в смерти Мадонны, Ганс занял его место, став главным весельчаком компании. Он нырнул под стол и, появившись, поставил перед кабатчиком, уже решившим каким путём ему сподручней протиснуться к столу и завладеть золотым, башмак. Богатый, женский, хотя уже и весьма поношенный.

— А может, натурой возьмёшь, в залог? Хозяин башмака за него и десяти дукатов не пожалеет [112].

Мельхиор, захохотавший было вместе со всеми, внезапно осёкся, топнул босой ногой о пол и схватился за голову:

— Боже правый! Да ведь это же моё. С ноги упёр, я и не заметил.

Ганс потряс добычей перед носом растяпы и вновь обратился к хозяину заведения:

— Налетай, грабь задарма, пока я не передумал.

Подобного Мельхиор никак не мог оставить безнаказанным. Двумя руками схватил Ганса за грудки и потащил к себе, прямо по столу, по кружкам, блюдам, коркам и костям, чтобы без помех внушить, что брать у своих не спросясь — нехорошо. Но Ганс отнюдь не горел желанием выслушивать подобную чушь, потому, недолго думая, перебросил Мельхиоров талисман Маркусу, ничего не имевшему против подобного развлечения.