Владимир Соболь - Воздаяние храбрости

– Посмотрите на дату, господин полковник, – ответил он Реуту на достаточно чистом русском. – В армии в первую очередь исполняют приказ, который подписан последним.

– Ах ты, господи, Франц Карлович, – покачал головой командир сорок второго егерского. – Не об уставах же говорим. Что они там в Тифлисе могут знать про наши дела. Приказ об отступлении подписан 21 сего месяца, а доставлен мне только сегодня утром, 26 июля. Может, следом за ним еще одно предписание к нам летит. А того пуще уже и в руках у персов. Мне и этого дубликат лишь доставили. Другой экземпляр, стало быть, Аббас-Мирза прочитал. Знает уже наши планы и уж, конечно, свои составил.

Майор сидел на табурете, не двигаясь. Белесые его глаза твердо встретили взгляд командира.

– Я солдат, господин полковник, мое дело не рассуждать, а сражаться. Прикажете отступать, тут же поведу роту колонной. Прикажете драться – поставлю крепкую оборону.

– В вашей храбрости и исполнительности я никогда не сомневался, – начал было Реут, сдерживая себя, сколько возможно, но ему помешал Петрос.

Управляющий или, правильнее сказать, комендант Мадатовского имения вошел, широко, но легко шагая, однако против обыкновения не притулился на лавке, а подошел вплотную к столу.

– Плохие новости, Петрос? – спросил Реут, подымаясь навстречу.

– Плохие, – подтвердил Мурадян. – Говорят, что бывают хуже, только я, сколько живу, такого не слышал. Первое – в Гяндже восстание. Начальника, Симонова, убили. Кто успел убежать – спасся. Остальных перерезали. Две роты подходили к городу, так еле отбились. Человек тридцать потеряли, но все же ушли.

Реут стоял, уронив руки по бокам вниз, с полуоткрытым ртом, и обдумывал принесенное Мурадяном известие.

– Стало быть, дорога на Тифлис перекрыта, – начал было полковник, но спохватился. – А вторая, Петрос. Что за вторая новость? Говори уж, добивай старика.

Ему не было еще и пятидесяти, но по опыту, знаниям, ранам он причислял себя иной раз к инвалидной команде, чуть бравируя своим положением и ожидая немедленных возражений.

– Не знаю, как и сказать, – выдавил поникший вдруг Мурадян; его лицо, и так неподвижное, превратилось в маску стыда и горечи, высеченную из камня. – Батальон, тот, что стоял в Герюсах… пробивался, но вчера – положил оружие перед Амир-ханом. Никто не ушел. Может быть, человек десять. Сведения верные.

Последние слова он добавил, отвечая на вопрос полковника Реута, крикнутый молча. А майор завопил во весь голос:

– Не верю! Чтобы батальон русской армии капитулировал перед какой-то сволочью!

– Он не сволочь, – возразил Петрос. – Амир-хан-сардарь – один из лучших у шаха. Он учил его сыновей, теперь пасет его внука.

– Все равно – не верю, – продолжал кипеть Клюки фон Клюгенау. – Могут одолеть, могут перебить картечью, штыками, саблями. Но добиться, чтобы по собственной воле… Орудия заклепали?

– Похоже, что не успели, – вздохнул Петрос, – надеялись до последнего.

– Да как же Назимка мог…

– Хватит! Все! Кончено! – оборвал майора полковник.

Пока батальонный бушевал, Реут быстро сообразил положение. Сил оставалось у него на треть меньше, чем он предполагал час назад, а неприятель оказался намного ближе.

– Господин майор! Выводите людей, стройте колоннами. Здесь нам не удержаться. Поднимаемся в Шушу, в крепость, там затворимся. Тяжести бросить. Берем орудия, припасы и продовольствие. Петрос покажет дорогу наикратчайшую.

– Я пошлю с вами надежных людей, – сказал Мурадян. – Мне нужно очистить замок.

– Поторопись.

– Сначала выйдут женщины и повозки с едой, – рассудительно ответил Реуту Петрос. – Мужчина оставляет свой дом последним.

Плохие новости разлетаются быстро. Пока Петрос ехал назад к замку, жители Чинахчи уже запрягали волов в свои простые повозки с двумя колесами. Во дворе княжеского дома также суетились челядь, дружинники, только охрана стояла неподвижно на парапете и у ворот, боясь шелохнуться без разрешения коменданта.

Петрос прыгнул с коня, бросил поводья не глядя, зная, что их примут те, кому положено это сделать. И прошел в дом быстрыми, уверенными шагами. Но уже на лестнице он остановился и стоял, должно быть, минуты две, поглаживая перила. Он вспомнил, как отбирал дерево для этой работы, как нанимал умелых мастеровых, у которых никогда не уходило лишнего в щепки; вдруг вспомнил, и как летним погожим днем, подойдя посмотреть за работой, не выдержал, снял перевязь с шашкой, расстегнул пояс с кинжалом, сбросил черкеску, бешмет и, оставшись в одной рубахе, сам схватил заготовку одного из резных столбиков, что сейчас двумя рядами взбегали рядом со ступенями. Столько лет прошло, а он еще помнил, куда мастера, крутя головой, охая восхищенно, приладили изготовленный им предмет. Восхищаться, он знал, было нечем, обычная поделка человека, у которого пока есть обе руки; но он был доволен тем, что не забыл ремесло, освоенное им в детстве. Это потом уже в четырнадцать лет он сменил долото на шашку и сделался тем, что он есть сейчас: Петрос «каменный», опора и краеугольный камень дома князя Мадатова, генерал-майора армии русского императора, военного правителя трех закавказских провинций.

Петрос поднялся выше и на втором пролете нагнулся и потрогал столбик, слева, четвертый снизу. Если приглядеться, можно было заметить, чем он отличается от соседей; Петрос нащупал неловко заглаженный скол и усмехнулся: шашка его разрубает тело и вещи куда ровнее. Но невозможно мужчине обустроиться в доме, где нет никакого предмета, сделанного своими руками.

Петрос выпрямился и вдруг фыркнул, как недовольная лошадь. Поднялся на второй этаж и прошелся по галерее. Караул у комнат князя с княгиней сняли, как только Мадатовы обосновались в Тифлисе. Но двери держали закрытыми, замки и петли смазывали, и девушки каждое утро сметали пыль, оседавшую в нежилых помещениях. Петрос поработал длинным ключом с замысловатой бородкой, толкнул дверь и стал на пороге. Софья Александровна прямо сейчас могла зайти в свою комнату и тут же присесть хоть в кресло у низкого столика, хоть за диковинный инструмент – клавикорды. Высокий стол, под крышкой которого набиты были струны и клавиши, привезли Мадатовым из Европы. Инструмент путешествовал сушей, морем и снова сушей: из Поти через Тифлис, через Гянджу. Княгиня любила вечером присесть на круглый табурет и провести час вдвоем с музыкой, вспоминая знакомые пьесы, разбирая новые по нотам, что присылали ей вместе с книгами на трех языках. Все это: мебель, предметы, книги – все содержалось в сохранности – и ничего невозможно было забрать с собой. Все оставалось персам.

Петрос захлопнул дверь и тщательно запер. Дошел не торопясь до комнаты князя, но открывать не стал. Оружие Мадатов увез, остальное же комендант и так знал наизусть вплоть до ночного судна, стоящего под жесткой лежанкой.