Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Не сейчас… но совсем скоро. Возможно, через месяц.

На широкой тенистой веранде царила прохлада – от госпитальных газонов веяло легким ветерком. Вдоль стены выстроилось не меньше сотни высоких металлических кроватей, на них лежали раненые в серых фланелевых ночных рубашках, пристроив голову на белоснежные подушки. Кто-то спал, кто-то читал книгу, другие лежали и разговаривали; некоторые играли в шахматы или в карты на досках, установив их между двумя кроватями.

И только один пациент лежал, уставившись отрешенным, невидящим взглядом на двух птичек сорокопутов, которые с громким чириканьем дрались на лужайке, не поделив лягушку. Борода его исчезла – ее сбрили, когда он был еще слишком слаб, чтобы протестовать или не подчиняться приказам старшей сестры, считавшей, что носить такую бородищу негигиенично; результат неожиданно оказался совсем не плох, чего втайне не отрицал даже сам Шон. Долго скрываемая под густой бородой нижняя часть лица его оказалась белой и гладенькой, как у мальчишки. Без этой жесткой черной щетины на физиономии он помолодел лет на пятнадцать. Теперь прежде всего внимание привлекали его густые брови, контрастно подчеркивающие глаза, синие, как тень облака на поверхности горного озера.

В данный момент глаза его имели темно-синий цвет – он размышлял о письме, которое держал в руке.

Письмо пришло еще три недели назад, и дешевая бумага от частого сгибания начала рваться на сгибах. Большая часть этого длинного письма посвящалась подробному описанию жестоких боев на берегах Тугелы, в которых теперь участвовала армия Буллера. Только раз в нем упоминалось о головных болях – Саул, автор письма, периодически страдал от них в результате полученной раны, успевшей, по крайней мере внешне, зажить. Зато часто встречались слова глубочайшей благодарности к Шону. Это приводило Шона в такое смущение, что, перечитывая письмо, он недовольно ворчал и эти строки старался поскорее пропускать.

Но было в письме одно место, к которому Шон то и дело возвращался и читал его не торопясь, шепча про себя, чтобы как следует насладиться каждым словом.

Я помню, что рассказывал тебе о своей жене Руфи. Как я уже говорил, она бежала из Претории и сейчас находится в Питермарицбурге, у своих родственников. Вчера я получил от нее письмо, в котором она сообщает мне потрясающую новость. Дело в том, что в будущем июне исполнится четыре года, как мы женаты, и только теперь наконец-то, в результате нашей короткой встречи, когда она приезжала в Наталь, я скоро стану отцом! Руфь говорит, что она хочет девочку (хотя лично я не сомневаюсь, что родится сын!) и она уже выбрала для нее имя. Имя, мягко говоря, чрезвычайно странное – предвижу, что с моей стороны потребуется много дипломатичности и такта, чтобы заставить ее передумать (среди многих ее добродетелей есть и упрямство, сравнимое с библейской «скалой незыблемой»). Она хочет назвать бедняжку Стормой (Сторма Фридман, можешь себе представить?), и эта перспектива повергает меня в отчаяние!

Несмотря на то что у нас с тобой разная вера, я написал Руфи, прося ее согласия на то, чтобы ты стал нашим сандаком [59] , – у иудеев это все равно что крестный отец у христиан. Со стороны Руфи я не предвижу никаких возражений (особенно принимая во внимание то, что мы оба перед тобой в неоплатном долгу), и теперь требуется только твое согласие. Даешь ли ты его нам?

В то же время я объяснил Руфи, в каком положении ты сейчас находишься, дал ей твой адрес (Грейский госпиталь, Шону Кортни) и попросил ее навестить тебя, чтобы поблагодарить за все лично. Предупреждаю заранее, что она знает о тебе все, что знаю и я, – я не из тех, кто способен скрывать свои горячие чувства!

Лежа на кровати и сжимая в руке это письмо, Шон смотрел на залитую солнечным светом лужайку. Плетеная корзинка, на которой покоилась его нога, лежала под простыней, выпячиваясь, как живот беременной. «Сторма!» – шептал он, вспоминая трепещущую синим светом молнию, выхватившую из темноты ее ослепительнобелое тело.

– Почему же она не приходит? – шептал он.

Шон поджидал ее уже три недели.

– Она же знает, что я здесь, почему не приходит ко мне?

– К вам посетители! – сказала сестра.

Она остановилась возле кровати Шона и стала поправлять простыни.

– Кто?

Он с трудом приподнялся на здоровый локоть; другая рука его все еще висела на перевязи.

– Дама.

В груди его поднялась горячая волна.

– А с ней мальчик.

Вслед за ней накатила вторая, холодная волна разочарования: это не она. И сразу – чувство вины: это же Ада с Дирком – как мог он ждать и надеяться, что придет кто-то еще?

В десяти шагах Дирк не сразу узнал его без бороды. Потом бросился к отцу, фуражка слетела с головы, и волосы, несмотря на бриллиантин, растрепались темными кудрями. Что-то бессвязно пища от радости, он подбежал к кровати, вскарабкался на Шона и крепко обнял его.

Шону не сразу удалось оторвать от себя сынишку и посмотреть ему в лицо.

– Ну-ну, мальчик мой, – проговорил он и через секунду снова: – Ну ладно, сынок…

Шон боялся, что не выдержит и у всех на виду расплачется от нахлынувшего чувства огромной любви к сыну – около сотни людей с улыбками наблюдали за ними, – и, чтобы избежать этого, он повернулся к Аде.

Она стояла и спокойно ждала, когда он на нее посмотрит; она привыкла не выказывать никакого нетерпения, ведь половину жизни эта женщина провела в ожидании. Ада улыбнулась, с нежностью глядя на Шона.

– Шон, – наклонившись, она поцеловала его, – куда девалась твоя борода? Помолодел – и не узнать теперь.

Они просидели с ним около часа, и большую часть времени говорил Дирк. В редкие паузы, когда он умолкал, чтобы отдышаться, Ада с Шоном обменивались накопившимися новостями. Наконец она встала:

– Через полчаса у нас поезд, и Дирку завтра в школу. Мы будем приезжать каждую неделю, пока тебя не выпишут.

Но вывести из госпиталя Дирка оказалось не легче, чем выцарапать из бара буйного пьяницу. Аде не удалось это сделать самостоятельно, пришлось призвать на помощь мужской персонал заведения. Мальчишка брыкался и устроил настоящую истерику, так что пришлось на руках вынести его на улицу. Крики сынишки еще долго звенели в ушах у Шона уже после того, как он скрылся из виду.

– Я хочу к папе! – вопил он. – Я хочу остаться с папой!

Бенджамин Голдберг являлся душеприказчиком своего брата. Собственность брата составляли сорок процентов акций компании «Голдберг бразерс лимитед», в активы которой входили пивоваренный завод, четыре небольших и одна очень большая гостиница, расположенная в Дурбане, на Марин-парад, шестнадцать мясных лавок и фабрика, которая производила варено-копченую свиную колбасу, свиные сосиски, бекон и копченый окорок. Последнее несколько смущало Бенджамина, но производство этих изделий приносило слишком большую прибыль, чтобы его останавливать. Бенджамин занимал также должность председателя правления компании и был держателем шестидесятипроцентного пакета ее акций. Присутствие в Натале двадцатипятитысячной армии голодных и жаждущих мужчин увеличило потребление пива и ветчины в такой степени, что серьезно усугубило его душевный дискомфорт, поскольку человеком он являлся, ко всему прочему, довольно миролюбивым. Огромные прибыли, свалившиеся на его голову благодаря военным действиям, радовали его и в то же время доставляли беспокойство.