Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Куда это ты уставился? – говорила она. – Не смотри, веди себя прилично.

Взяв у него протянутый бокал, она отхлебнула прохладного вина лимонного цвета, затем отставила бокал в сторону и продолжила разделывать жирную курицу. Делая вид, что не замечает, как он пожирает глазами ее обнаженное тело, Руфь стала тихонько напевать любовную песенку, которую пела в ту ночь, когда случилась буря; сквозь черную пелену волос на него застенчиво поглядывали кончики ее грудей.

Руфь тщательно вытерла пальцы о полотняную салфетку, подняла бокал, и, упершись локтями в колени, слегка наклонилась вперед, и таким же откровенным, внимательным, испытующим взглядом осмотрела его.

– Ешь, – сказала она.

– А ты?

– Чуть позже. Хочу полюбоваться тобой.

И только тут он понял, насколько проголодался.

– Ты ешь точно так же, как занимаешься любовью, словно завтра умрешь.

– А вдруг так и будет, зачем испытывать судьбу?

– И весь покрыт шрамами, как старый кот, который постоянно с кем-то дерется.

Она наклонилась и пальчиком тронула его грудь:

– Этот у тебя откуда?

– Леопард оставил.

– А здесь? – Она тронула руку.

– Это ножом.

– А здесь? – Она прикоснулась к запястью.

– Дробовик взорвался в руках.

Руфь протянула руку и погладила свежий багровый рубец, обвивающий его ногу, словно ползучее растение.

– А это я знаю, откуда у тебя, – прошептала она, печально глядя на шрам.

– А теперь моя очередь задавать вопросы, – быстро сказал он, желая сменить ее настроение.

Он потянулся к ней и положил руку на ее тепленький животик, где уже намечалась едва заметная припухлость.

– Ну-ка признавайся, это у тебя что? – потребовал он ответа.

Она хихикнула.

– Что, дробовик взорвался или, может, из пушки попало?

Она уложила остатки еды в сумку и встала рядом с ним на колени. Он лежал на спине, изо рта у него торчала длинная черная сигара.

– Ну как, тебе уже достаточно? – спросила она.

– О господи, ну конечно, – с совершенно счастливым лицом сказал Шон и вздохнул.

– А мне – нет.

Она прильнула к его груди, вынула у него изо рта сигару и кинула в заросли ежевики.

С первым едва заметным приближением вечера от горы повеял легкий ветерок, листья наверху зашелестели. Тонкие волоски у нее на руке встали дыбом от прохлады, каждый волосок торчал из пупырышка гусиной кожи, соски потемнели и стали тверже.

– Опаздывать в госпиталь нельзя, тем более что тебя отпустили в первый раз. – Она откатилась от него и протянула руку к одежде. – Старшая сестра велит меня повесить, утопить и четвертовать.

Шон не стал спорить. Они быстренько оделись, и теперь ему казалось, что она как-то отдалилась от него. В голосе больше не слышался смех, лицо выглядело холодным и бесстрастным.

Шон встал у нее за спиной, чтобы зашнуровать ей корсет из китового уса. О, как не хотелось ему запирать в корсет это красивое тело! Он хотел уже сказать ей об этом, но не успел.

– Завтра приезжает Саул, – сказала она. – У него месячный отпуск.

Голос ее звучал холодно и резко. Руки его замерли; оба стояли не шевелясь. В первый раз они заговорили о Сауле с того самого утра, когда она месяц назад пришла к нему в госпиталь.

– Почему ты мне раньше не сказала? – так же резко спросил он.

– Не хотела портить нам день, – ответила она, не поворачиваясь, глядя на поляну и дальше, на далекие холмы за городом.

– Надо решить, что мы ему скажем.

– Ничего говорить не будем, – решительно сказала она.

– Но что же делать? – спросил Шон жалким от страха и чувства вины голосом.

– Что делать? – переспросила она и медленно повернулась к нему; он увидел перед собой ее все то же холодное, бесстрастное лицо. – Ничего не надо делать… вообще ничего.

– Но ты же теперь моя! – протестующе выкрикнул он.

– Вовсе нет, – ответила она.

– А ребенок? Ребенок ведь мой!

При этих словах глаза Руфи сузились и мягкая линия губ исказилась от гнева.

– Нет, черт тебя побери, ребенок не твой! Не твой, понял? Хотя и зачала его я от тебя… – вспыхнула она.

В первый раз она вышла из себя перед ним, в первый раз показала ему свой крутой нрав. Шон вздрогнул – это явилось для него совершенной неожиданностью.

– Ребенок принадлежит Саулу, и я принадлежу Саулу! И мы тебе ничего не должны.

Он смотрел на нее во все глаза, ничего не понимая.

– Ты что это, серьезно? – спросил он. Эти слова прозвучали так, что пламя ее гнева утихло.

Он быстро попытался воспользоваться моментом.

– Давай куда-нибудь уедем вдвоем, – сказал он.

– Уедем, говоришь? Скорее, улизнем, сбежим, как воришки. А что мы с собой прихватим, а, Шон? Счастье человека, который любит нас обоих, – вот что, да чувство вины в придачу. Ты никогда не простишь мне этого, а я – тебе. Даже теперь, когда мы с тобой говорим об этом, ты боишься смотреть мне в глаза. И уже начинаешь понемногу меня ненавидеть.

– Нет! Нет!

– И я буду ненавидеть тебя, – прошептала она. – Будь добр, приведи мне лошадь.

– Но ты же его не любишь.

Он бросил это обвинение отчаянно, оно исторглось из него с болью. Но она будто ничего и не слышала. Просто продолжала одеваться.

– Он обязательно захочет с тобой встретиться. В каждом его письме половина текста про тебя. И я сообщила ему, что навестила тебя в госпитале.

– А я ему все расскажу! – крикнул Шон. – Все расскажу, без утайки!

– Нет, не расскажешь, – спокойно сказала она. – Зачем тогда ты спасал ему жизнь в Коленсо? Чтобы убить его сейчас? А если убьешь его – убьешь всех нас. Пожалуйста, приведи мою лошадь.

Шон свистнул. Они стояли рядом, не касаясь друг друга, не говоря ни слова и даже не обмениваясь взглядами.

Из зарослей появился Мбежане, ведя на поводу лошадей.

Шон помог ей сесть в седло.

– Когда мы встретимся?

– Возможно, никогда, – ответила Руфь и поскакала прочь.

Она ни разу не оглянулась, и Шон не увидел слез, струившихся по ее щекам. Приглушенный топот копыт скрыл от слуха ее всхлипывания; в седле она сидела прямо, расправив плечи, чтобы он ни о чем не догадался.

Военный совет закончился поздно, когда давно уже стемнело; командиры разъехались по своим лагерям, разбросанным между холмами, и Ян Пауль остался сидеть перед костром в одиночестве.

Он очень устал; ему казалось, будто мозг его превратился в холодного, дряблого осьминога, чьи щупальца простираются во все части его тела. В его душе царило пронзительное одиночество. Теперь, находясь во главе пятитысячного войска, он чувствовал себя таким одиноким, каким никогда не бывал на пустынных просторах открытого вельда.

Оставшись один возле костра, он вспомнил про свою жену Генриетту: вот уже двадцать лет она дарила ему свою любовь и привязанность. Вспоминая ее образ, он улыбался в темноте, и страстное желание увидеть ее притупило остроту его решимости продолжать военные действия.