Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Прошу тебя, прости, дорогой, – дрожащим голосом, глотая слезы, проговорила Кэнди. – Я виновата и заслужила наказание.

Трясущимися пальцами она провела по его шее и губам.

– Прости меня, Шон, прошу тебя, – повторила она. – Ты представить себе не можешь, как мне жаль, что так получилось.

Обедали они в постели. А рано утром, когда Шон расслабленно отмокал в ванне и горячая вода щипала царапины на его спине, они поговорили.

– Кэнди, утренним поездом я уезжаю. Хочу на Рождество быть дома.

– О Шон! Неужели ты не можешь задержаться хотя бы на несколько дней?

– Нет.

– А когда вернешься?

– Не знаю.

Последовало долгое молчание.

– Я так понимаю, – наконец промолвила она, – что в свои планы на будущее ты меня не включаешь?

– Кэнди, – запротестовал Шон, – мы же с тобой друзья!

– Приятно слышать, – сказала она и встала. – Пойду закажу тебе завтрак.

Выйдя в спальню, она остановилась и посмотрела на себя в большое зеркало. Синий шелк халата удачно сочетался с голубизной ее глаз, но в это время дня вокруг губ и на шее проступали крохотные морщинки.

«Я богата, – подумала она, отходя от зеркала, – и одна не останусь».

По дорожке из гравия Шон медленно шел к усадьбе Голдберга. С обеих сторон дорожки росли деревья баньян, которые еще называют «гордость Индии», а вокруг расстилались зеленые лужайки, каскадами поднимающиеся к исполненному в стиле рококо фасаду дома. Теплое утро навевало дремоту, на ветвях баньянов сонно ворковали голуби.

Из-за декоративного кустарника послышался звонкий смех. Шон остановился и прислушался. Он вдруг оробел, испугался этой встречи; он ведь не знал, как она его примет, ведь на его письмо она так и не ответила.

Он все-таки свернул с дорожки, прошел по мягкой траве лужайки и достиг края амфитеатра. Внизу, в его чаше, стояла миниатюрная копия храма Парфенон. Солнце освещало белые, без единого пятнышка, мраморные колонны на островке в окружении пруда, где плавали рыбки. Шон увидел очертания карпа, неторопливо скользящего в толще зеленоватой воды под широкими листьями водяных лилий, цветущих белыми, золотыми и пурпурными бутонами.

Руфь сидела на обрамляющем пруд мраморном бордюре. Строго одетая, во все черное, начиная от шеи и заканчивая обувью, хотя руки оставались обнаженными.

– Иди же, Сторма! – кричала она, вытянув руки. – Ну иди ко мне!

В десяти шагах от нее, удобно устроившись попкой на травке, сидела Сторма Фридман и серьезно смотрела на маму из-под черной челочки.

– Давай же, детка, – продолжала уговаривать ее Руфь.

Девочка неторопливо наклонилась вперед. Медленно подняла свой пухленький зад, направив его прямо к небу и демонстрируя под коротенькой юбочкой кружевные панталончики в двойную полоску. Несколько секунд оставалась в этом положении, а потом с усилием выпрямилась и встала, покачиваясь на толстеньких розовых ножках. От радости Руфь всплеснула руками, а Сторма торжествующе заулыбалась, демонстрируя четыре довольно больших беленьких зубика.

– Иди сюда, иди к мамочке, – смеясь, продолжила Руфь.

Сторма сделала с десяток нетвердых шажков, но потом этот способ передвижения, видимо, показался ей не вполне практичным. Она упала на четвереньки и завершила маршрут более надежным образом.

– А-а-а, жульничаешь! – радостно крикнула Руфь.

Она вскочила, чтобы подхватить дочку под мышки и высоко поднять. Сторма в восторге завизжала.

– Еще! – требовательно кричала она. – Еще!

Шону очень захотелось посмеяться вместе с ними. Захотелось подбежать к ним и обнять обеих разом. Он вдруг понял, что в этом и заключается весь смысл, все оправдание его существования. Женщина и ребенок. Его женщина и его ребенок.

Руфь подняла голову и увидела Шона. Прижав ребенка к груди, она замерла. С каменным лицом смотрела, как он спускается по ступенькам к амфитеатру.

– Здравствуй, – сказал он, останавливаясь напротив и смущенно вертя в руках шляпу.

– Здравствуй, Шон, – прошептала она. Потом уголки ее губ приподнялись в застенчивой, неуверенной улыбке, и она покраснела. – Ты так долго не приходил. Я думала, ты никогда уже не придешь.

Губы Шона сразу разъехались чуть ли не до ушей, и он шагнул вперед, но в это мгновение Сторма, которая смотрела на него с выражением важного любопытства, запрыгала на руках у матери.

– Дядя! Дядя! – залепетала она в такт своим прыжкам.

Ножки ее отталкивались от живота Руфи, и это придавало силу ее прыжкам. Вдруг девочка решительно потянулась к Шону, просясь к нему на ручки, и это застигло ее мать врасплох. Шону пришлось отбросить шляпу и подхватить Сторму, чтобы она не упала.

– Еще! Еще! – кричала девочка, продолжая скакать на руках Шона.

О маленьких детях Шон знал немного, и среди прочего то, что на макушке у них есть мягкое местечко, которое пульсирует и очень уязвимо, поэтому он испуганно прижал к себе дочку, боясь, что уронит ее, но тут же испугался, что раздавит ее своими могучими лапами.

Руфь наконец перестала смеяться и взяла у него девочку.

– Пойдем в дом, – пригласила она. – Ты явился как раз к чаю.

Они неторопливо пересекли лужайку, держа Сторму с обеих сторон за ручки, так что теперь девочке не приходилось думать, как сохранять равновесие. Все свое внимание малышка обратила на то, что ножки ее внизу удивительным образом по очереди то появляются, то снова куда-то исчезают.

– Послушай, Шон. Прежде всего я хочу услышать от тебя одну вещь, – сказала Руфь, глядя не на него, а на дочку. – Ты… – Она запнулась и замолчала. – Саул… мог бы ты предотвратить то, что с ним случилось? Я хочу сказать… ты не…

Она замолчала.

– Нет, – хрипло ответил он.

– Поклянись мне, Шон. Поклянись спасением своей души… ты же веришь в спасение души? – умоляющим голосом попросила она.

– Клянусь. Клянусь… – Шон замолчал, не сразу найдя достаточно сильный предмет для этой клятвы; своей жизнью он клясться не хотел, это бы не выглядело убедительно. – Клянусь жизнью нашей дочери.

Она облегченно вздохнула:

– Вот почему я тебе не писала. Сначала мне нужно было знать это.

Ему тут же захотелось сообщить, что он забирает ее с собой, рассказать про Лайон-Коп, про огромный, но такой пустой дом, который ждет ее, потому что только благодаря ей может стать семейным очагом. Но Шон понимал, что время для этого еще не настало: не станет же он говорить об этом сразу после того, как они говорили о Сауле. Ничего, он подождет.

Он ждал, пока его представляли Голдбергам, затем Руфь оставила его наедине с родственниками и понесла ребенка в дом, чтобы отдать няньке. Потом вернулась, и за чаем он вел легкую светскую беседу и пытался держать себя так, чтобы никто ничего не заметил в его глазах, когда он смотрел на Руфь.