Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– А в этом забеге и есть только одна лошадь. Она не может проиграть.

– Очень хорошо, – кивнул Ронни. – Тогда давай сделаем так. Я даю тебе ссуду, чтобы полностью оплатить покупку Махобос-Клуф, плюс еще десять тысяч фунтов, чтобы вложить в развитие фермы. Взамен после займа в компании «Наталь Уоттл» ты даешь мне первую закладную на Махобос-Клуф и вторую на Лайон-Коп.

Шон принял эти условия. Через недельку Ронни Пай съездил в Питермарицбург к Джексону. После предварительных препирательств Ронни задал вопрос:

– А ты вполне уверен в векселях, которые дал тебе Кортни?

– Гарантии надежные, – неуверенно ответил Джексон. – Но он, похоже, несколько разгулялся.

– Не исключено, что мне захочется их у тебя купить, – деликатно намекнул ему Ронни, и Джексон задумчиво потер нос, чтобы скрыть чувство облегчения.

Довольный Шон бросил армию своих зулусов на девственные луга Махобос-Клуф. И с удовольствием наблюдал, как длинные ряды потных чернокожих с песнями вскрывали богатую красноватую землю и сажали в нее юные хрупкие деревца.

В эти дни Шона постоянно сопровождал Дирк. В школу он теперь ходил от случая к случаю. Уверившись в том, что грамотея из Дирка все равно не получится, Шон закрывал глаза на участившиеся расстройства желудка, которые мешали сыну по утрам отправляться в школу, но уже через несколько минут чудесным образом заканчивались, и Дирк с довольным видом ехал с Шоном на плантации. Он старался подражать отцу во всем: в движениях, в манере сидеть в седле, в походке. Он внимательно слушал, как Шон говорит, а потом повторял слово в слово, не исключая ругательств. Уже ближе к вечеру они вдвоем ехали к склонам нагорья стрелять куропаток, фазанов и цесарок. По воскресеньям, когда Шон уезжал к соседям поохотиться на антилоп или сыграть в покер, а то и просто выпить бренди и поговорить, Дирк тоже ехал с ним.

Несмотря на протесты Шона, Ада с девочками вернулась в свой домик на Проти-стрит. И усадьба Лайон-Коп превратилась в огромную пустую раковину. Шон с Дирком пользовались лишь тремя из пятнадцати комнат, да и те отличались весьма спартанской меблировкой. Ни ковров на полу, ни картин на стенах. Несколько обитых кожей стульев, железная кровать, простые столы из сосновых досок, пара шкафов. По углам в беспорядке валялись книги и удочки, на крюках возле камина висели парочка ружей и винтовка. На некрашеных половицах из досок желтого дерева виднелись темные пятна, оставленные пометом щенков пойнтера, под столами и креслами копились пыль и мусор. Комнату Дирка, куда Шон ни разу не заходил, украшали живописные кучи грязных носков и рубашек вперемешку со школьными учебниками и охотничьими трофеями.

Домом Шон совершенно не интересовался. Для него это было место, где он ел, спал, где мог укрыться от дождя, погреться у очага и где имелись лампы, которые давали ему свет, чтобы он мог удовлетворить свой недавно проявившийся аппетит к чтению. По вечерам, надев на нос очки, специально для этого купленные у бродячего торговца, Шон читал книги о политике, о путешествиях, об экономике, о землеустроительных работах, труды по математике и медицине, а Дирк, делая вид, что выполняет домашнее задание, сидел у камина напротив отца и с жадностью наблюдал за ним. Бывали вечера, когда Шон писал письма и совсем забывал о присутствии Дирка, и мальчик засиживался с ним далеко за полночь.

Теперь Шон активно переписывался с Джанни Нимандом и Яном Паулем Леру. Эти два человека составили в Трансваале своеобразный тандем политических деятелей и осторожно пытались подтолкнуть Шона к политике. Им очень хотелось, чтобы Шон организовал и возглавил в Натале партию, по программе близкую к Южно-Африканской партии, которой они руководили. От прямого ответа Шон уклонялся. Пока еще рано; возможно, позже – отвечал он им в своих письмах.

Раз в месяц Шон получал длинное письмо от Джона Эйксона и немедленно отвечал ему. Эйксон вернулся в Англию, заслужив благодарность нации. Теперь он именовался лордом Кейстербруком и, являясь членом палаты лордов, информировал Шона о делах государства, о настроениях и чаяниях народа Англии.

Иногда Шон думал о Руфи, и эти мысли доставляли боль. Тогда все его раздражало, сердило, он становился печален и страдал от отчаянного одиночества. Это чувство постепенно становилось все сильнее, приводя к бессоннице, и вот он уже посреди ночи отправлялся к одной отзывчивой вдовушке, которая жила одна в маленьком домике возле железнодорожной сортировочной станции.

Тем не менее он считал, что жизнью вполне доволен… как вдруг однажды, в начале сентября 1903 года, получил открытку с рельефным рисунком. Открытка содержала следующее сообщение:

Мисс Сторма Фридман просит доставить ей удовольствие лицезреть в своем обществе полковника Шона Кортни, кавалера орденов «За выдающиеся заслуги» и «За безупречную службу», на приеме в честь третьего года со дня ее рождения. 26 сентября, 4 часа дня.

Она с нетерпением ожидает Вашего любезного ответа.

В правом нижнем углу стоял чернильный отпечаток пальчика размером с трехпенсовую монету.

Двадцать четвертого числа Шон сел на поезд, идущий в Питермарицбург. А Дирк вместе с Адой вернулся с вокзала в свою прежнюю комнату в домике на Проти-стрит.

В ту ночь Мэри долго не спала и слышала, как, скучая по отцу, плакал Дирк. Их разделяла лишь тоненькая перегородка. Домик Ады изначально не был приспособлен под мастерскую и одновременно под пансион для ее девочек. Она решила эту проблему тем, что разгородила широкую, выходившую на задний двор веранду, из которой получились две крохотные комнатки, вмещавшие только кровать, шкаф и умывальник. Одну из них занимала Мэри, а в другой, соседней, уложили Дирка.

Целый час Мэри лежала и слушала, как он плачет, и тихонько молилась, чтобы он поскорее уснул. Два раза ей казалось, что он в самом деле уснул, но после недолгого молчания снова слышались приглушенные всхлипывания. Каждый всхлип вонзался в ее сердце, как острая иголка; лежа в своей кровати, она до боли сжимала кулаки.

Дирк давно уже стал средоточием всего ее существования. В унылом и мрачном одиночестве ее жизни он являлся единственной светлой звездочкой. Она любила его со всепоглощающей, безграничной преданностью, ведь он был так прекрасен и так молод, так чист и непорочен! Она обожала те редкие мгновения, когда имела возможность прикасаться к его коже, к упругому шелку его волос. Глядя на Дирка, девушка забывала о собственном обезображенном шрамами лице, оно больше не имело для нее никакого значения.

Те несколько месяцев, когда он жил вдали от нее, были для Мэри сплошной мукой, существованием, исполненным мрака и одиночества. Но теперь он вернулся и снова нуждается в ее ласке и утешении. Выскользнув из постели, она напряженно застыла; вся ее поза выражала любовь и глубочайшее сострадание. Лунный свет, сочившийся сквозь натянутую на открытое окно марлю от комаров, освещал ее с таким же сочувствием. Он затушевал пятнистый рубец, огрублявший черты ее лица, и теперь оно казалось таким, каким могло бы быть на самом деле. Стройная, пышногрудая фигурка этой двадцатилетней девушки не имела тех недостатков, которые так портили ее лицо. Облаченная в белую, просвечивающую в лунном сиянии ночную рубашку, она напоминала ангела.