Уилбур Смит - Когда пируют львы. И грянул гром

– Джентльмены, мистер Градски пригласил вас сюда, чтобы обсудить один проект.

Все сразу слегка наклонились вперед, и в глазах у них зажегся блеск, как у гончей, завидевшей лиса.

– Время от времени у людей нашего положения наступает необходимость найти капитал для финансирования очередных предприятий и для консолидации прежних доходов. С другой стороны, те из нас, у кого имеются свободные средства, всегда будут искать способ, куда их выгодно поместить. – Макс откашлялся и обвел их всех своими печальными карими глазами. – До настоящего времени у нас не было места для встреч по обсуждению подобных взаимных нужд, я имею в виду то, что давно существует в других центрах финансового мира. Ближайшее к нам – это Фондовая биржа в Кимберли, которая – и я уверен, что все согласятся со мной, – расположена слишком далеко, чтобы иметь для нас, живущих в Йоханнесбурге, практическое применение. Мистер Градски пригласил вас затем, чтобы обсудить возможность устроить нашу собственную биржу и, в случае если вы поддержите эту идею, избрать председателя и правление.

Макс снова сел, и в наступившей тишине каждый стал взвешивать это предложение, примерять к собственным планам, задаваясь вопросом: «А что это даст лично мне?»

– Ja, – первым подал голос Локткампер, – идея неплохая.

– Да-да, именно то, чего нам здесь не хватает.

– Согласен.

Пока они строили планы, договаривались, устанавливали размеры жалованья членам правления, учреждали правила и выбирали место, Шон наблюдал за их лицами. Перед ним представали лица людей жестких, людей, довольных собой, спокойных и крикунов, но у всех была одна общая черта: жадность, блестевшая в их глазах. Закончили они уже за полночь.

Макс снова встал:

– Джентльмены, мистер Градски просит вас присоединиться к нему и отметить образование нашего нового предприятия бокалом шампанского.

– Вот это да, ушам своим не верю. В последний раз он угощал шампанским в шестидесятом, – заявил Дафф. – Поторопимся, где официант? Вдруг он передумает.

И Градски прикрыл глаза веками, чтобы спрятать свою ненависть.

С открытием собственной Фондовой биржи и со своим борделем Йоханнесбург превратился в большой город. Это признал даже Крюгер: он распустил Комитет старателей и прислал сюда полицейские силы, распродал монополии на продажу необходимых для приисков материалов и оборудования членам своей семьи, а также членам правительства и приступил к пересмотру законов о налогах и сборах, обращая особое внимание на прибыли, получаемые от добычи золота. Но несмотря на попытки Крюгера свернуть шею курице, несущей золотые яйца, город рос, расширялся: ему было уже тесно в границах первоначально выделенных правительством участков земли, и он со скандалами и потасовками поглощал заросший травами и кустарником вельд.

Шон с Даффом росли вместе с городом. Образ жизни их быстро переменился. Визиты на шахты свелись к еженедельным инспекциям, всю остальную работу они отдали в руки наемных работников. Равномерно текущая река золота наполняла их счета, что фиксировалось в офисных документах на Элофф-стрит, поскольку они взяли на работу лучших из всех, кого можно получить за деньги.

Жизнь их теперь протекала лишь в двух отделанных панелями офисах: в «Покоях Виктории» и на бирже. Но и в этом узком мирке Шон нашел для себя источник острых ощущений, да такой, что раньше и представить себе не мог. В первые лихорадочные месяцы он просто не обращал на это внимания. Шон был настолько поглощен закладкой фундамента своего благосостояния, что у него не было сил не только на то, чтобы получать от этого удовольствие, но и на то, чтобы вообще замечать.

Но вот настал день, когда и Шон ощутил это сладострастное чувство. Он отправил людей в банк, чтобы ему доставили правоустанавливающий документ на земельный участок, ожидая, что его принесет какой-нибудь младший бухгалтер, но вместо этого к нему в кабинет робко вошли двое: помощник управляющего и с ним главный бухгалтер. Потрясение, которое он испытал, не прошло для него даром: он начал кое-что понимать. Шон вдруг стал обращать внимание, как на него смотрят люди на улице. До него дошло, что лично от него зависят жизнь и благосостояние полутора тысяч человек.

Он с удовлетворением смотрел, как перед ним и Даффом расступаются, давая дорогу, когда они каждое утро шагают по залу заседаний биржи, чтобы занять свои места в кожаных креслах в помещении для членов правления. Когда перед началом торгов они наклонялись друг к другу, чтобы потихоньку перекинуться словом, за ними внимательно наблюдали даже очень серьезные люди. Градски смотрел на них свирепым взглядом, полуприкрыв глаза тяжелыми, словно сонными, веками. Джок и Тревор Хейнсы, Карл Локткампер – любой из них отдал бы дневную выработку золота на своих участках, лишь бы только подслушать, о чем они говорят.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – как по команде гавкала вся стая, и цены подскакивали вверх, когда они их подстегивали, и падали, когда они направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

И потом, в одно мартовское утро 1886 года, это возбуждающее чувство достигло такой остроты, что переросло едва ли не в любовное наслаждение. Это случилось, когда сидящий рядом с Норманом Градски Макс встал со стула и через все помещение направился прямо к ним. Остановившись перед ними, он оторвал вечно печальные глаза от узорчатого ковра на полу и чуть ли не с виноватым видом протянул неплотную пачку бумаг:

– Доброе утро, мистер Кортни. Доброе утро, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня принести вам новый выпуск акций, чтобы вы ознакомились. Возможно, эти сведения, конфиденциальные разумеется, вас заинтересуют. Мистер Градски считает, что они достойны вашей поддержки.

Если можешь заставить человека, который тебя ненавидит, просить у тебя одолжения, значит ты силен. После этой первой подачи Градски они частенько работали вместе. Градски ни словом, ни взглядом ни разу и вида не показал, что они с Даффом для него существуют. Каждое утро Дафф через весь зал кричал ему свое веселое приветствие:

– Привет, балаболка!

Или:

– Ты бы хоть спел для нас что-нибудь, а, Норман?

Глаза Градски только мерцали в ответ, а сам он лишь проседал в кресле еще глубже. Но перед тем как колокол возвещал о начале торгов, Макс неизменно вставал и шел через весь зал к ним, а его хозяин оставался один, уставившись в пустой камин. Происходил обмен несколькими тихими фразами, и Макс возвращался обратно к Градски.

Против их объединенного капитала устоять не мог никто: в один из безумных утренних торгов к их огромному состоянию прибавилось еще сразу пятьдесят тысяч фунтов.