Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

— Да что ты такое говоришь, моя милая? — вдруг перестав смеяться, холодными глазами посмотрела на нее Альба, успевшая заметить, как приободрились после этих слов и Годой, и Фердинанд. — Мне кажется, все, что я слышала до сих пор про Версаль, отнюдь не подтверждает твоих слов. Такой свободы нравов, как во Франции, сегодня, пожалуй, нет больше нигде в Европе.

— Да, Ваше Сиятельство, я знаю это всеобщее мнение. Но, заметьте, оно сложилось еще во времена Марии Стюарт и Франциска Первого. Один придворный духовник даже написал тогда стихотворение:

Однако, Ваше Сиятельство, именно среди самого разнузданного разгула свободной любви и ценятся более всего истинные чувства и подлинная страсть, которые поражают человека однажды и навсегда. И я ни за что не поверю, Ваше Сиятельство, что вы с вашим богатым опытом жизни и любви не знаете того, о чем я сейчас говорю вам.

И только в этот момент герцогиня вдруг поняла или, вернее, почувствовала инстинктом стареющей женщины, что сидящая перед ней девочка совсем непроста, а потому с ней не удастся разделаться так легко, как она рассчитывала.

По маленькой гостиной словно пробежал электрический разряд. Фердинад даже невольно приподнялся со стула, не веря своим ушам, а Мануэль и вовсе воспрянул духом. Он с воодушевлением и довольно изящно пересказал Альбе по-испански содержание французского стихотворения и от себя добавил:

— Так не является ли это, Каэтана, лучшим доказательством того, что мадмуазель истинная француженка. Вряд ли какая-нибудь испанская монашка из бедных могла бы знать наизусть стихотворение, известное лишь при французском дворе.

Этим дон Мануэль невольно выдал то, что герцогиня и в самом деле не только поверила в версию кардинала Вальябриги, но и говорила об этом в алькове. Клаудиа мгновенно поняла это и скромно опустила длинные ресницы, торжествуя вторую маленькую победу. Но поняла это и Альба, а потому зло осадила Мануэля:

— А тебе, сеньор Двуликий Янус, лучше и вообще помолчать, поскольку ты все равно ничего не смыслишь в том, о чем мы сейчас говорим. И говорим, кстати, не с тобой, — дон Мануэль хотел было возмутиться, но, столкнувшись с жестким взглядом герцогини, промолчал и отвернулся. — Так ты, милая, значит, поешь о любви, — серьезно обратилась Альба к Клаудии. — Посмотрела бы я, что бы ты запела, если б тебя в тринадцать лет выдали замуж за человека, которому от тебя нужен один лишь титул.

— Ах, Ваше Сиятельство, я знаю вашу историю, но я не об этом, — уже чувствуя себя вполне уверенно, ответила Клаудиа. — Браки высокопоставленных особ при дворе никогда не заключаются по любви. Но любви не прикажешь, и вы это прекрасно знаете.

— Да, не прикажешь. Но ее так легко потерять, особенно если ты не имеешь возможности отдаться ей полностью…

— Более того, даже наверняка потеряешь, — с готовностью подхватила Клаудиа, чувствуя, что нащупывает потихоньку тропинку, способную вывести ее на спасительную дорогу.

Однако герцогине вовсе не хотелось уступить смазливой малышке ни в чем. Да, у нее несомненно большое будущее — стоит только посмотреть на ее летящие бедра, фарфоровую с легким смуглым отливом кожу, редкого оттенка волосы и огненные глаза. Весь облик девочки так и источал здоровый и обольстительный соблазн сочного плода. Какая она, к черту, француженка, она испанка до кончиков ногтей!

Альба ни на секунду не сомневалась в том, что столь рискованно ведущая себя девочка и есть та самая беглая монашка, из-за которой бедный монастырь практически перестал нуждаться в покровителях. И герцогиню коробило от одной только мысли, как незаслуженно высоко вознеслась эта зазнайка. Вызволила же ее оттуда и теперь надежно прикрывает, конечно же, эта чертова вобла Осуна, проклятая безбожница и несносная противница веры. Ей только дай возможность насолить церковникам где и как угодно! А болван Мануэль, хотя и воистину Двуликий Янус, не видит ничего дальше своего носа. Да и стоит ли этому удивляться, если он сам — лишь такой же баловень судьбы. Так что, шалишь, малышка, и не надейся на возможность со мной подружиться. Альба во что бы то ни стало решила указать девочке ее место, чтобы беглая монашка после того, что сделала, даже и не помышляла ни о какой счастливой жизни. «Я заставлю ее раскрыть все карты, — подумала она. — Вальябрига не знает как, а уж я найду способ!»

— Вот я и удивляюсь, сестрица, что ты все еще на что-то надеешься. Тем более, с этим ветрогоном.

Клаудиа быстро взглянула на Мануэля. Тот вспыхнул.

— Почему же ты считаешь, что я не способен на настоящую любовь? — запальчиво обратился он к Альбе.

— А тебе было сказано молчать, юбочник. Не то получишь отставку.

И Клаудиа со стыдом и обидой увидела, как ее бравый гвардеец, легендарный герой, явившийся за ней на белом коне, смутился и спасовал. Он явно не решался сказать Альбе, что готов отказаться от нее, и та уверенно держала его на этом поводке. Но самое ужасное открытие заключалось в том, что из пронзительного взгляда герцогини и намеренного обращения «сестрица», девушке стало окончательно ясно: Альба даже не сомневается в ее монашеском прошлом. Хуже того — герцогиня никогда не простит ей счастливого избавления от монастырских оков и при первой же возможности устроит громкое разоблачение. На поддержку Мануэля рассчитывать тоже больше не приходилось, поскольку, судя по всему, стать единовластной хозяйкой в его сердце Клаудии не удалось. Теперь все зависело от этой сорокалетней, все пережившей и все перевидавшей женщины. Злая горечь захлестнула сознание Клаудии: ей, еще не жившей, ничего не видавшей, даже еще не до конца насладившейся первой своей любовью, придется отступить, умереть или еще хуже, сгнить заживо где-нибудь в подвалах инквизиции из-за каприза и праздной ненасытности этой женщины! Неужели все эти годы тоски и каторжного труда над собой пойдут прахом, рассыплются только для того, чтобы герцогиня Альба в очередной раз усмехнулась и прибавила еще одно радужное перо к своей и без того скандальной славе?

Мозг ее лихорадочно работал в поисках какой-нибудь лазейки, ибо ожидание становилось равносильным полному поражению и — костру. О, если бы костру! Девушка вспомнила красивую женщину в огненном ореоле на площади Уржеля — и сейчас даже позавидовала ей. Нет, ее ждет не костер, а чудовищная церковная епитимья, жизнь в каменном склепе, без света, без книг, без любви… И она решилась.