Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Нависло тяжелое грозное молчание. Аланхэ побледнел.

И вдруг в полной тишине Педро выступил на шаг вперед и громко и отчетливо произнес, глядя прямо в глаза генералу Реновалесу:

— Честь генерал-капитана настолько безупречна, что каждый из нас почтет высочайшей наградой подтвердить это ценой своей жизни.

Ренолвалес от такой неожиданности на мгновение даже растерялся. Несколько секунд он в недоумении переводил взгляд с решительных глаз Педро на упрямо набычившиеся остатки валлонцев за его спиной, но потом, повернувшись к Аланхэ, спокойно произнес:

— Приношу свои извинения, граф, я, кажется, погорячился. Беру свои слова обратно. Но ситуация и в самом деле была критической. Поздравляю вас… и… сеньору Клаудиу… И дай вам Бог хотя бы немного счастья в эти дни.

— Спасибо, генерал, — тихо ответил Аланхэ и протянул генералу руку. — Будем друзьями…

Через несколько дней, двадцать второго января в городе прошел слух, впрочем, к вечеру ставший уже неопровержимым фактом, что Наполеон сменил на посту командующего осадным корпусом маршала Жюно маршалом Ланном. Большинству горожан это имя ничего не говорило, но в душе Клаудии оно всколыхнуло светлые воспоминания о бале в замке д'Альбре и о человеке с открытым мужественным лицом, полным рыцарства и остроумия. И в ней помимо ее воли вспыхнула вдруг надежда. Все может измениться, варварские бомбардировки и голод прекратятся, ведь недаром Ланн носит прозвище нового Роланда. В тот вечер она была почти весела. Она прибежала домой, чтобы поделиться такой радостью с Игнасио. Мальчик в последнее время совсем ослабел, но еще не хотел признаваться себе в этом, однако Клаудиа опытным взглядом уже явственно замечала в нем все признаки подступающей страшной болезни.

— Ты же помнишь его, правда? Он, по крайней мере, непременно позволит вывезти всех больных и раненых!

— Я никуда отсюда не поеду, — растрескавшимися губами твердо произнес мальчик. — И вы похороните меня на кладбище Лас Эрас — и нигде больше. Обещай мне, Клаудита, нигде больше.

Клаудиа поспешно пообещала и быстро перевела разговор на другое.

Когда пришел отец, она попыталась и в нем найти подтверждение своим надеждам, но ответ старого солдата был суров.

— Так ты говоришь, доченька, что танцевала с ним котильон… Я тоже однажды имел с ним дело, но не на придворном балу, а на поле боя, тогда, в девяносто четвертом… Этот белокурый сын конюха, милая моя, не остановится ни перед чем. И теперь даже я сомневаюсь, что Сарагоса выстоит…

Уже поздно ночью она пришла в квартиру дона Гарсии, которую даже не называла домом, потому что теперь ни у одного жителя Сарагосы дома не было. Люди ночевали там, где их заставал обстрел, бомбардировка, упадок сил — теперь весь город был для них домом. Сегодня, несмотря на постоянное головокружение и слабость, даже не зная, сможет ли Гарсия появиться здесь или нет, она поставила на стол бутылку касильи [170] Касилья — род дешевого вина. и рядом положила кусок солонины, за которые отдала последний золотой гребень.

И Гарсия пришел, но по выражению его лица в темноте Клаудиа так и не могла понять, добро или зло принесет им новое назначение императора. Они быстро поели, скрывая друг перед другом ту поспешность, с которой рука невольно подносила ко рту куски, и упали на попоны несчастных Эрманиты и Кампанульи, ставшие по прихоти судьбы их брачным ложем. С отчаянием обреченного Клаудиа целовала мужа с головы до ног, суеверно надеясь, что броня ее поцелуев защитит его от пуль и осколков, и эта детская вера давала ей новые силы и зажигала новые желания… Кажется, им удалось даже поспать какое-то время, ибо проснулись оба от боя часов на Сан Хуане.

— Неужели мои надежды оправдались? — думая вслух, счастливо произнесла Клаудиа. — И Ланн подтвердил свое прозвище… — Гарсия прикусил губы. Пусть еще минута, еще несколько блаженных минут обмана… — Я боялась вчера спрашивать, — продолжала Клаудиа, — но теперь, когда такая тишина, можно, правда? — Гарсия медленно опустил особенно белые в полумраке веки. — Значит, мир? Или, хотя бы, перемирие, да? Ведь ты же сказал, что у тебя были парламентеры?

Он крепко прижал ее к груди.

— Да, новый командующий действительно прислал ко мне парламентера, но… с предложением сдаться…

У Клаудии перехватило дыхание.

— И… что ты ответил? — прошептала она, боясь любого ответа.

Лицо Аланхэ на секунду исказила гримаса ледяного презрения.

— Я всего лишь попросил передать сеньору маршалу, что взятие Сарагосы сделало бы ему великую честь, если бы он добился этого в открытом бою, а не с помощью бесконечной бомбардировки.

И в тот же миг дьявольская буря вновь заревела над городом.

Весь следующий день французские пушки превращали «нерушимую твердыню Сарагосы» в развалины. Потом пушки почему-то вдруг смолкли, и, воспользовавшись этим относительным затишьем, Аланхэ опубликовал в городской Газете распоряжение, согласно которому все жители города должны были явиться на редуты с кирками и лопатами. Однако когда народ бросился латать бесконечные бреши в обороне, французская артиллерия неожиданно ожила вновь, буквально в упор расстреливая их самих и результаты их усилий. Но сарагосцы, не обращая внимания на убийственный огонь, все же принялись восстанавливать брустверы и затыкать щели. Испанские солдаты, как могли, прикрывали работающих своим огнем. Однако французские пушки, пододвигаемые все ближе и ближе к городу, почти тут же сводили на нет усилия горожан, и скоро всем стала ясна бесплодность этой работы, только уносившей все новые и новые жизни. И все меньше и меньше находилось смельчаков, желающих идти на верную смерть по сути лишь для того, чтобы заменить в заграждениях мешки с землей и шерстью и битый кирпич своими собственными телами.

И тогда появился неумолимый и неутомимый дух города, безногий весельчак Локвакс, Грохнув своими деревяшками, как воеными литаврами, старик пронзительно закричал:

— Да не бывать тому, чтобы мы оставили этим лягушатникам Нерушимую твердыню святой владычицы нашей дель Пилар! — и с этими словами проворно ринулся через мост прямо навстречу убийственному огню французской артиллерии, словно под теплый летний дождь. — Вперед, вперед, дети мои! Помните, Сарагоса не сдается! Patria o Muerte! — кричал он, едва не пританцовывая на своей неизменной тележке, изрешеченной шальными пулями. И выражение полного отчаяния непостижимым образом сменилось на людских лицах забытым воодушевлением, и вот за своим любимцем, сначала медленно, словно не веря себе, а затем все быстрее и быстрее побежали сотни защитников.

А старый веселый безногий Локвакс, казалось, забыв обо всем на свете, летел впереди всех, продолжая выкрикивать с юношеским задором, так, как он, должно быть, кричал и перед русскими пушками: