Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Но Игнасио отвернулся и вдруг попросил:

— Лучше спой мне ту песню, что всегда пела мама…

Клаудиа даже растерялась. Мама… Но их мать никогда ничего не пела, а Пепа — откуда ей знать, что пела своему богоданному подменышу эстремадурская крестьянка, графиня Кастильофель?

— Что же ты? — слабо прошептал Игнасио. — Ну, эту, про крокодила… Ты разве не помнишь? — Мысли его, вероятно, уже путались. — Ну, вот… — И он еле слышно запел:

И вдруг без всякого перехода сказал:

— А сегодня убили Кампанулью. Я лежал у Новой башни и видел, как она возила раненых. Она уже еле шла, бедная. А потом раз — и ничего не осталось, ничего. Я хотел взять хотя бы уздечку. Но ничего. Я не хочу жить, Клаудита. Ведь она… тоже погибнет, как погибла Кампанулья…

— Кто она? — в ужасе слушая полубред брата, спросила Клаудиа.

— Нет, нет, я ошибся, она не погибнет, она же не человек, она — дух…

Дон Рамирес, не в силах слушать безумные речи сына, вышел.

И страшная мысль пронзила Клаудиу: ведь если бы ничего не раскрылось, Игнасио сейчас нежился бы где-нибудь на Адриатическом море, не зная ни забот, ни лишений… Какая несправедливость судьбы!..

Все ближе и ближе подтаскивали французы свою осадную артиллерию. Никакие вылазки, никакие контратаки и никакой огонь из последних уцелевших в городе пушек уже не мог помешать им. Все меньше оставалось в Сарагосе мест, где можно было укрыться от неприятельских ядер. Все больше гибло защитников. И все сильнее распространялась странная эпидемия, от которой умирали уже тысячи. Голод, бессонные ночи, горы разлагающихся трупов повсюду, ибо хоронить погибших и умерших ни у кого уже не было ни времени, ни сил, а также постоянное нервное напряжение делали свое черное дело, выступая на стороне осаждавших.

Солдаты в синих шинелях наваливались на Сарагосу все плотнее, вытесняя войска защитников с окраин и все туже прижимая их к центру, пока, наконец, в конце января не приступили к окончательному и непрекращающемуся штурму.

Теперь уже невозможно было отмечать, кто именно, где и за какие позиции сражается. Бои шли за каждый дом, за каждую улицу, за каждую стену, за каждую дверь, за каждое окно. Более того, война шла не только на земле, но и под ее поверхностью. Французские саперы, не прекращая работы ни днем, ни ночью, сменяя одни команды другими, без устали рыли подземные галереи, под улицами, под домами, под стенами монастырей и церквей, неожиданно врываясь через подвалы то в одно, то в другое помещение. В результате сарагосцы тоже начали рыть встречные галереи, тщательно прислушиваясь ночами к стуку вражеских лопат и кирок. И стычки стали происходить уже прямо под землей при неверном свете факелов. Эти подземные бои походили на картины из дантова ада, и пощады в них не было никому: ни раненым, ни женщинам, ни подросткам.

Дни шли за днями, а кошмары осады лишь только увеличивались. Французские пушки, надвигаясь на город, разрушали его все больше, гибли жители, гибли солдаты, сотнями умирали пораженные страшной эпидемией. Никто больше даже не думал о том, выстоит город или падет. Все, словно потеряв ощущение реальности, просто продолжали безостановочно делать свою работу. Французы, озлобленные сверх всякой меры, яростно рвались вперед. Защитники Сарагосы бесчувственно и безжалостно продолжали сопротивляться, не жалея ни чужих, ни своих жизней. На груды трупов уже давно смотрели, как на мешки с землей и шерстью, строя из них временные укрытия.

Для Клаудии, как и для остальных жителей, понятие «время» давно потеряло смысл; оно существовало не в виде восходов и закатов, ночей и дней, а определялось лишь редкими минутами затишья или возможностью положить в рот кусочек чего-либо съестного. Любой день мог оказаться последним, и девушка жила, словно в полусне. Пожалуй, даже в Госпиталь она шла только потому, что Гарсии было проще забежать туда, а не в дом покойного Локвакса. Кроме того, она чувствовала себя не в силах перенести вид умирающего брата и беспомощно склоняющегося над ним отца, которому приходилось терять сына, едва обретя его.

Как-то раз, ближе к самому концу января, в один из тех тусклых, пропитанных грязью от вывороченной повсюду земли и едким запахом пороха, дней в собор вбежал Аланхэ, и Клаудиа, как всегда, ничего не смогла прочитать по его надменному бесстрастному лицу.

— Как хорошо, что ты здесь, — почти рассеянно заметил он. — Я как раз собирался поговорить с тобой. Пойдем, сейчас небольшая передышка, и мы вполне можем пройтись по Косо до рынка. — Дон Гарсия говорил это так, словно предлагал прогуляться после полудня по теневой стороне мадридской площади Пуэрта-дель-Соль.

— Но раненые…

— Время для них теперь почти не имеет значения, — на секунду губы Аланхэ сложились в горькую усмешку, но в дымном свете факелов Клаудиа не заметила ее.

Они вышли и, взяв ее под руку, Гарсия быстро направился в сторону улицы Эскуэлас. Оба молчали, и уже у самого рынка Клаудиа, наконец, осторожно спросила:

— О чем ты хотел поговорить со мной, Гарсия?

Он только прижал к губам обе ее руки.

— О том, как я люблю тебя, моя Хелечо. О том, что с тобой мир для меня стал другим, открытым и прекрасным, несмотря на все ужасы и кровь. О том… Впрочем, мы уже почти рядом с домом дона Хосе. Зайди, поешь немного, у меня есть горсть отличного проса, и Аланхэ вынул из кармана грязный батистовый платок, завязанный узлом.

Клаудиа, никак не реагируя на его предложение, в изумлении посмотрела на мужа.

— О чем ты говоришь, Гарсия? В чем ты меня обманываешь? И зачем?

Они стояли уже почти у порога.

— Обманываю тебя, Хелечо? Как странно, что приходится обманывать именно тебя… Слышишь? — Клаудиа прислушалась и прислонилась к выщербленной осколками и пулями стене: в районе Госпиталя раздавались сдавленные крики и хрипы вперемешку с одиночными выстрелами. Это было самое страшное — штыковая атака на… раненых. — Я не мог оставить тебя там. Наша позиция там безнадежна, и всякое сопротивление было уже бессмысленно. Теперь у нас остается только несколько кварталов вокруг собора дель Пилар. Выходить тебе из дома больше незачем. Постараюсь прийти, как только смогу. Иди же, — и, на миг прильнув к ее лицу, дон Гарсия стремительно скрылся за углом.

Клаудиа поняла, что, скорее всего, больше никогда не увидит его.

И огонь жизни, поддерживаемый чувством своей необходимости раненым и надеждой на ежедневную встречу с Гарсией, вдруг потух в ней. Она часами сидела теперь на полу в углу, глядя в одну точку и прислушиваясь к то приближающейся, то к ненадолго удаляющейся стрельбе. В другом конце полутемной комнаты неровно и часто дышал Игнасио, да порой раздавались подавляемые рыдания отца. Сознанием Клаудиа понимала, что самым верным в ее положении было бы встать, выйти на улицу, найти мужа и погибнуть вместе с ним, но тело, парализованное голодом и нервным напряжением, уже отказывалось ей подчиняться. И она продолжала сидеть, закутанная в рваные одеяла. Она не пыталась поить брата отварами из трав и не тратила более сил на то, чтобы растопить очаг.