Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Во все эти дни, вопреки пулям и голоду, словно живое воплощение победы, в самых опасных местах и в самые ответственные минуты неизменно появлялись или сам главнокомандующий — или отчаянный Перикильо, теперь уже капитан, с остатками своих валлонских гвардейцев. Лицо Аланхэ всегда и везде выражало полную и непоколебимую уверенность, холодная улыбка вселяла во всех окружающих мужество обреченных, и никому из защитников не хотелось, чтобы тот, которым они так гордились, вдруг нахмурил в его адрес свои атласные брови. Измученные, ободранные, голодные защитники с новой силой и яростью бросались вслед за неизменно сверкавшим регалиями генералом, вдруг вновь опрокидывая, казалось бы, уже одолевшего их врага. Четвертого февраля в целях еще большего воодушевления сарагосцев, Аланхэ объявил, что двенадцать наиболее храбрых защитников города удостоятся чести получить дворянский титул.

И люди стояли из последних сил. У всех их была только одна мысль — Сарагоса не сдается. Даже если французы превратят весь город в развалины, сравняют с землей все ее храмы и монастыри, разрушат все дома, усеяв их градом разбитой черепицы и окровавленными трупами защитников. Все равно, среди всех этих развалин и трупов всегда найдется хотя бы один сарагосец, который встанет и скажет, что Сарагоса не сдается.

Люди уже перестали есть и спать. К чему это, если все равно суждено умереть? Если смерть и так поджидает на каждом шагу, за каждым углом и в любую минуту? Укроешься от пули, от осколка, от штыка, сядешь передохнуть на мгновение, и тут на тебя набросятся озноб, тошнота и жар, сменяющийся адским холодом. И никто уже не подойдет к тебе, чтобы помочь. Только смерть через несколько часов лихорадочного озноба заберет тебя, наконец, с собой.

Кошмар этот длился, не прекращаясь ни на мгновение, двадцать дней. И все эти двадцать бесконечных дней дон Гарсия жил на позициях, забыв не только о жене, но и о себе. Порой ему начинало казаться, что никогда в его жизни не было ни детства, ни дворцов, ни богатства, ни честолюбия придворных ристалищ, ни презрения к временщикам, ни любви женщин — что он и родился, и умрет здесь, на этих обильно политых кровью камнях. Мир сосредоточился для него в клочке неба над головой и в проломе стены, за которой находился враг. Он давно перестал обращать внимание на стоны раненых, на размозженные головы, на голод, выгрызавший внутренности и мозг, и единственным, что еще вызывало у него какие-то эмоции, оставалось неколебимое мужество защитников.

И, тем не менее — или именно поэтому двадцать первого февраля граф Аланхэ решил все же остановить кровопролитие. Солдат у него больше не осталось, а распоряжаться жизнями простых горожан он не считал себя вправе. Это было бы похоже уже не на войну, а на простое убийство, и лик девушки с улицы Сан-Педро все чаще вновь стал улыбаться дону Гарсии с холодных небес… И настало время, когда живые люди оказались для него дороже чести умереть, так и не сдав город.

Замок д’Альбре жил своей прежней, внешне размеренной, но внутренне напряженной жизнью. Казалось, ничто во всем мире не может поколебать его невозмутимости и величия, как не поколебали ее столетия, пронесшиеся над дворами и башнями. Но все обитатели замка, не желая признаваться в этом даже самим себе, видели, что герцог Наваррский последнее время особенно молчалив и мрачен. Всякие развлечения были отменены, и скоро в замке не осталось ни одного человека, способного улыбаться. То, что происходило сейчас в Испании, не радовало никого, но никто, кроме хозяина, не имел возможности даже предпринять что-либо, дабы облегчить положение своих соотечественников.

Однажды ранним январским утром, когда зима уже переходит свою первую, самую трудную половину и в лесах робко начинают запевать птицы, в кабинет герцога без предварительной просьбы и даже без доклада дворецкого явился граф де Мурсиа.

Было видно, что к этому графа принудило нечто экстраординарное, и дон Гаспаро никак не выказал своего неудовольствия.

— Садитесь, граф. Нынче холодно, я прикажу подать стакан грогу.

Но Мурсиа не воспользовался ни первым, ни вторым предложениями и, по своей привычке остановившись прямо посередине кабинета, перешел сразу к делу.

— Ваше сиятельство, сегодня ночью к нам в конюшни прибежала кобыла Санчо Арандано. Я отлично помню эту прекрасную чистокровную арабку, но она в ужаснейшем состоянии. Конюхи вот уже несколько часов от нее не отходят.

На мгновение лицо дона Гаспаро стало еще более замкнутым и бледным, но, быстро справившись с собой, он спокойно сказал:

— Нет, граф, Господь не может отвернуться от нас. Они должны остаться в живых. Насколько мне известно, однажды Эрманита уже вернулась в королевские конюшни, но тогда это вовсе не означало, что ее хозяин мертв. Нет, граф, я верю в Педро. Он выживет сам и не позволит погибнуть ни Клаудии, ни… Игнасио.

— Педро? — неожиданно удивился дон Стефан. — Вы сказали «Педро», ваше сиятельство?

— Ах, граф, — слегка скривил губы в горькой усмешке дон Гаспаро, — я и забыл, что вы до сих пор не знаете о том, что этот молодой человек такой же Санчо Арандано, как и Клаудиа — Женевьева де Салиньи.

— Ах, вот как! — вдруг выказал еще большее удивление граф де Мурсиа, едва удержавшись, чтобы в присутствии герцога Наваррского не стукнуть себя по лбу. — Но почему я не подумал об этом раньше! Какой осел! Извините меня, Ваше Сиятельство. Какой осел! Ведь он… как две капли воды… — продолжал восклицать потрясенный этой новостью дон Стефан, все это время глядя куда-то внутрь себя и не замечая удивленного взгляда дона Гаспаро.

Но спустя пару минут граф вынырнул, наконец, из глубин своего сознания и, взглянув на удивленное лицо герцога, слегка просветлел лицом.

— Вы помните, Ваше Сиятельство, как-то я рассказывал вам о Витторио Хименосе де Сандовале?

— Да, помню, — спокойно ответил дон Гаспаро. — Если мне не изменяет память, чего, правда, еще не случалось, то вы сражались бок о бок с этим славным молодым человеком при завоевании Мальорки и Менорки. Разве можно забыть то, с какой любовью и болью вспоминали вы об этом достойном морском офицере, который погиб у вас на глазах… прикрыв своей грудью, кажется, капитана судна… Я прав?

— Да-да-да, ваше сиятельство, — вновь засветился лицом де Мурсиа. — Так представьте же теперь все мое отчаяние и смутное чувство подозрения к человеку, который так похож на несчастного Витторио, но служит верой и правдой этому выродку Фердинанду…

— Что вы говорите, граф?! — на этот раз настала пора удивиться дону Гаспаро. — Педро напоминает вам Витторио де Сандоваля? Но ведь он действительно сын морского офицера, погибшего в походе именно в то время…