Мария Барыкова - Клаудиа, или Дети Испании

Некоторое время дон Стефан, молча и тоже слегка сощурившись, смотрел прямо в глаза маршала, затем спокойно ответил:

— В таком случае я должен кое-что сказать вам наедине, герцог. Предложите всем покинуть палатку.

Нервное выражение злости сменилось на лице Ланна легким недоумением. Минуту все в палатке стояли молча. Но вот маршал принял решение.

— Хорошо. Господа, я прошу всех оставить нас с графом наедине.

Адъютанты шумно и с достоинством удалились, забрав с собой и двух гренадеров от входа. Все они явно остались ждать рядом с палаткой, готовые в любой момент броситься внутрь. Шестеро провожатых графа, сидевшие неподалеку от палатки, тоже насторожились.

Но, как только в палатке никого, кроме них с Ланном, не осталось, дон Стефан сразу же несколько расслабился и принял более дружелюбный вид.

— Будь на вашем месте другой военачальник, Ваше Сиятельство, я действовал бы иначе. Но к вам я испытываю некое расположение.

— Спасибо, граф. Но надеюсь, вы потребовали сей тет-а-тет не ради объяснений мне в любви? — тоже несколько мягче спросил Жан Ланн.

— Совершенно верно, герцог. Я хочу показать вам один строго секретный документ, о котором не должен ничего знать даже ваш император и друг.

— Он касается герцога Берга [175] Титул Мюрата, шурина Наполеона. ?.. — сразу же насторожился Ланн.

— Да, но не только, — ответил дон Стефан и тут же добавил с легким восхищением в голосе: — Мне нравится ваш быстрый ум, герцог.

— Спасибо еще раз, — едва ли не автоматически сказал озабоченный Ланн, принимая из рук графа бумагу.

Быстро просмотрев содержимое документа, герцог метнул на графа смятенный и даже несколько испуганный взгляд. Некоторое время в палатке царило напряженное молчание, во время которого граф де Мурсиа забрал из рук Ланна бумагу и снова спрятал ее у себя на груди.

— Еще раз повторяю, герцог, я показал вам этот документ только потому, что испытываю лично к вам глубокое уважение. Надеюсь, вы сами понимаете, что не следует рассказывать о его содержании никому из заинтересованных лиц.

— Так, значит, замок в Фигерасе..? — все еще продолжал привыкать к новой мысли Ланн.

— Да, герцог, находится в прямом подчинении замку д’Альбре, — невозмутимо закончил граф. — Пушечное мясо необходимо на всех уровнях.

— Chair a canon… chair a canon… — задумчиво повторил герцог, а затем, вскинув на графа свои небольшие, но чрезвычайно живые глаза, по-детски просто спросил. — Но почему?..

— Потому что вы не верите в Бога, маршал, — невозмутимо ответил граф де Мурсиа. А затем, глядя прямо во вспыхнувшие недоумением глаза маршала, спокойно сказал: — Но теперь у вас есть шанс…

Жестокая народная война бушевала в те дни по всей северной Испании. И в эти дни даже над Памплонским замком, будто живя одной жизнью со всей страной, гремела злая февральская непогода. Ветер, безумствуя и ломая ветви деревьев, порывисто завывал, нося повсюду огромные мокрые хлопья слепящего снега. Дон Гаспаро следил из своего кабинета за этой пургой, и, казалось, в душе его тоже вот-вот завоет вьюга.

— С какой мучительной болью рождается к новой жизни испанская нация, — промолвил, наконец, он, прекрасно осознавая действительную связь бушующей непогоды с душевным состоянием обитателей замка. Несмотря на обилие постоянно топившихся каминов, в залах было почти холодно, но дон Гаспаро так и не изменил привычному костюму. Вот и сейчас он стоял в черном шелковом камзоле, черных кюлотах, черных чулках и узких башмаках, на которых, единственно оживляя костюм, тонкими полутонами переливались в свете каминного огня бриллиантовые пряжки.

— Вы ведь знаете, мой друг, когда Наполеон вошел в Мадрид и ему показали портрет королевской семьи, он не мог удержаться от смеха. «Как, как могли эти уроды стоять во главе такой страны?! И почему же этот глупый народ за них воюет?!» — сказал он тогда и после этого издал ряд прогрессивных указов, отменив, наконец-то, инквизицию…

— Казалось бы, он несет этой стране благо, — задумчиво подхватил дон Гаспаро. — Разве не этого и мы добивались? Ведь когда чуть более сотни лет назад Людовик Четырнадцатый посадил на мадридский трон своего внучатого племянника Филиппа, он тем самым положил начало ветви испанских Бурбонов и создал, наконец, все условия для объединения разрозненных до того провинций в могучее единое государство?

— Да, и народ, наконец-то, осознал свое единство, — спокойно подхватил мысль хозяина замка граф де Милано. — И теперь они больше не каталонцы, арагонцы, наваррцы и так далее, а испанцы, и в этом самоосознании скрыты зерна будущего величия нации.

— И они взойдут, обильно политые кровью, — грустно добавил герцог.

— Но все-таки, мой друг, мы были абсолютно правы, когда закрыли герцогу Бергу доступ к секретной части нашей деятельности, — раздумывая о чем-то своем и глядя на пляшущее в камине пламя, ответил ему граф де Милано. Граф, в противоположность собседнику, весь сверкал разноцветьем тугого лионского бархата, брабантских кружев, китайского шелка и алмазной пыли, словно собрал в своем костюме прелести и соблазны всего мира.

— Было бы странно, если бы мы поступили иначе, Ваша Светлость. Люди, отвергшие Бога, иного и не заслуживают. — Дон Гаспаро по-прежнему задумчиво смотрел в окно, за которым ветер крутил и разметывал по всему парку бесчисленные снежные армии, то поднимая их в черное небо, то заставляя стлаться по самой земле. — Эти люди, поставив перед собой благие цели, посчитали, что можно не стеснять себя в средствах. Они решили, будто благие цели все оправдывают. Но, шествуя путями жестокости и зла, они забыли о первоначально избранном направлении, в результате чего цель и средства ее достижения поменялись у них местами. И теперь они даже «благо» творят лишь для того, чтобы не стеснять себя в средствах.

— Что неизбежно происходит всегда и со всеми, только хотя бы раз ступившими на дорогу зла, — словно подтверждая полную правоту суждения своего высокородного собеседника, в тон ему закончил граф де Милано.

— Граф, а возможно ли и вообще доказать, что человеческий лозунг «цель оправдывает средства» порочен в самом своем основании?

— Для нас с вами, как и для всякого глубоко верующего человека, это очевидно, мой друг. А очевидное, как известно, доказывается труднее всего.

— И все же… неужели не удалось найти убедительных доводов… за тысячелетия? — спросил дон Гаспаро, повернувшись спиной к окну. А затем, скрестив на груди руки, задумчиво добавил. — Или эта идея, как и всякое не лежащее на поверхности знание, сложна и потому недоступна простому человеку?