Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Сокол над лесами [litres]

Однако угрозы сватовства престарелого жениха оказалось недостаточно, чтобы удержать Эльгу дома. В тот же день княгиня объявила в гриднице, что едет вместе с сыном в Плеснеск, к Етону – показать живого Святослава, напомнить о долге союзника, попросить помощи. Принялись спешно готовиться к новому походу: путь предстоял сухопутный, требовались не лодьи, а лошади. На этот раз решено было взять с собой витичевскую сотню, а Ивора с его людьми оставить отдыхать.

Отбирали самых лучших из оружников, чтобы восполнить потери в гридьбе. Киев волновался: княгиня снова собралась в поход. Никогда такого не было, чтобы жены и матери князей пускались в дальние разъезды, но к Эльгиной непоседливости начали привыкать. Даже гордились: наша-де не чета прочим.

В последний вечер перед отъездом Эльга заглянула на Свенельдов двор: проститься с Утой. Оба Свенельдича уезжали, покидая дома трех беременных жен. Мистина предлагал Люту остаться и отдохнуть, но тот взмолился: ты хочешь, чтобы я самое горячее время дома с бабами просидел? Мистина улыбнулся: в восемнадцать лет устаешь, только когда ничего не происходит. «А если нам опять попадутся те бесы в белых свитах, то я их скорее узнаю, чем кто другой!» – доказывал ему Лют, и это была правда. Лют, десять лет проживший при отце близ Искоростеня, знал древлян лучше, чем кто-либо из киян.

Уте оставались до родов две-три седьмицы, и ясно было, что родит она, пока и сестра, и муж будут в отъезде. Обняв ее, Эльга не находила слов. Ута не молодушка – окажись шестые роды ей не по силам, и они никогда не увидятся больше… Эльга с детства любила сестру, но с годами начала понимать, что по доброте, преданности, стойкости мягкая, кроткая, немногословная Ута не имеет себе равных среди жен.

– Если бы не эти беды, ни за что я бы тебя в такое время не покинула! Но я должна Святшу живого Етону показать, пока наше наследство плеснецкое не увели.

Ута кивнула. Вместе со Святославом ее снова покидал Улеб, ее первенец, но она не жаловалась. Для такой доли он и был рожден.

– Ты слышала… – начала она, – ко мне утром Ростислава заезжала…

– Ой, и как она? Все убивается?

– Ну а как же? – тихо ответила Ута. Она плохо спала по ночам, и не раз ей являлась мысль: Улеб ведь тоже ровесник Святослава, могли и его за князя принять. – Она мне рассказала… Ты не слышала – нынче утром старая Убава померла.

– Вот как? – Эльга потрясенно уставилась на нее. За хлопотами этих дней она почти забыла о ночи на могиле Венцеславы. – Отчего…

Но какую искать причину для смерти старухи на конце восьмого десятка? Наутро после призывания мертвой Убава не поднялась с постели. Пролежала она так два дня, не принимая пищи и питья, а на третий тихо отошла. Видно, последние искры жизни угасли от дыхания Нави, и Забыть-река унесла старую. Угоровичи по ней не сокрушались: свершилось то, что давно должно было свершиться, и неестественно долгое пребывание столь древней старухи среди живых уже начало людей пугать.

Но Эльгу эта смерть потрясла. Словно судьба таким образом напомнила ей про их договор и наложила незримую печать.

Отправляя гонцов на Волынь, к князю Людомиру, Благожит не ожидал, что тот пожалует сам. В Хотимирле уже имелся один знатный гость: юный Милокрас, сын луческого князя Унемысла, с тремя старшими родичами по матери. Они прибыли в ответ на приглашение посостязаться за руку Благожитовой дочери, и приглашение пришлось кстати – Унемыслу боги послали семь сыновей. Двое старших уже были женаты, а Милокрас, третий, ровно как в сказании, очень обрадовался возможности сесть на стол тестя.

И Милокрас, и сам Благожит несколько опешили, получив весть, что князь волынский Людомир, Богуславов сын, ждет с дружиной на берегу Горины и просит позволения идти в город. Милокрасовы родичи огорчились: такого соперника их сестричу не одолеть. Даже Благожит встревожился. Он думал взять в зятья отрока, что войдет в семью. Князь, сильнейший среди всех соседей, для этого не годится.

Высадившись, волыняне ждали у лодий, поодаль от пожарища на месте Кокуриной веси – русы сожгли ее, уходя. Одетые в цветные кафтаны, они казались охапкой цветов, что река вынесла на берег после Ярильских гуляний. Хотимиричи во главе со своим князем вышли им навстречу – все в белом как снег. Первыми выступали три седобородых старика с посохами, потом Благожит с вуйным братом Гординой, потом несколько отроков.

У Благожита отлегло от сердца, когда среди спутников Людомира он увидел парня лет восемнадцати-двадцати – это был Жировит, младший сводный брат Людомира.

– Это другое дело! – сказал рядом Гордина. – Жировит-то у них жених. А на волынский стол ему не взмоститься, у Людомира-то своих трое сыновей растут, я слыхал.

Благожит подавил горестный вздох. Будь у него от первой жены трое сыновей, сейчас не созывали бы знатных отроков со всех окрестных земель.

Приближаясь, Благожит посматривал на Жировита с новым чувством, не как при былых встречах. Как о возможном будущем зяте Благожит мог подумывать о нем и раньше, хотя не было большой охоты родниться с Людомиром. Теперь же молодой волынянин мог стать его сыном, и даже мысленно ставить того на место Будима было очень горько. После смерти Будима прошло больше месяца, но Благожит еще не свыкся со своей потерей, а лишь осознал ее во всей глубине и сейчас горевал в душе даже сильнее, чем в первые дни. Родная изба, как и само будущее, казалась зияющее пустой, и возня младших детей не могла ее заполнить.

Однако жизнь не давала времени сокрушаться. Русы ушли ни с чем, но, по всеобщим ожиданиям, могли вернуться уже нынешней зимой.

Когда хотимиричи приблизились, волыняне подвинулись им навстречу. Людомиру, первенцу старого Богуслава, было уже хорошо за тридцать. Это был среднего роста, но весьма плечистый, широкий муж, смуглый, темноволосый – от матери ему досталась угорская кровь, – с резкими чертами лица. Густые широкие брови обнимали сверху глубокие глазные впадины и заходили далеко вниз за внешний край прищуренных темно-карих глаз, что придавало лицу мрачный и грозный вид. Темные усы вливались в небольшую темную бородку, заплетенную в две жестких тонких косички, похожих на торчащие вниз рожки. Следуя угорскому обычаю, он обривал голову, оставляя только надо лбом широкую длинную прядь волос.

Его русоволосый голубоглазый брат, рожденный лет на пятнадцать позже от жены-славянки, лицом был куда приятнее, но, подражая старшему брату, носил такую же угорскую прическу и усы. Все черты внешности у них были совершенно разные, лишь рост одинаковый, а выражением лиц они как бы дополняли друг друга: старший олицетворял повелительную мощь, а младший – гордость близостью к этой мощи. Они носили угорские кафтаны, только у младшего он был просто серым, лишь с шелковым тканцем на груди, а у старшего – ярко-зеленого цвета и с узорной шелковой отделкой. В каждом движении Людомира сказывалась привычная властность. Один из самых могучих и влиятельных князей славянских на правом берегу Днепра и до самой Моравы, казалось, он становился хозяином любого клочка земли, куда ступала его нога.