Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Но части этих портретов действительно соединяются друг с другом в единый часовой механизм, и тем не менее каждый фрагмент живет самостоятельной жизнью, напоминая о возможности анатомической декомпозиции, подобно носу из рассказов Гоголя. И разве для Арчимбольдо каждая часть лица не обладает душой, как для некоторых дикарей? [603] Ср. Marcel Mauss. Manuel d'ethnographie, cit., p. 249.

И впрямь, эти шершавые носы, которые художник накладывает на пухлые физиономии, словно совершая операцию по ринопластике, выглядят устрашающе. Если бы какой-нибудь раздражитель заставил такое лицо громко чихнуть, разве не издавали бы эти хоботовидные носы трубные звуки? А если нос-дыня вдруг отправится на прогулку по Праге? В отношении носов арчимбольдовские образы сближаются с еще одной фигурой пражской демонологии – астрологом Тихо Браге, который щеголял искусственным золотым носом.

Но, кроме того, что-то роднит эти составные физиономии, особенно “Времена года”, с сельскими масками богемского барочного театра – “Lucky” с длинным чудовищным клювом, с призраками козлов и лошадей с вытаращенными глазищами, носящими имена Brůna, Perchta, Klibna, с Smrtka – Смертью, соломенной куклой с цепью из яичной скорлупы [604] Ср. Čeněk Zíbrt. Veselé chvíle v životě lidu českého (1909–1911). Praha, 1950; Petr Bogatyrev. Lidové divadlo české a slovenské. Praha, 1940; Dějiny českého divadla, cit., i, s. 285–287. . Сам материал одежд и украшений сближает сюжеты картин Арчимбольдо с фольклорными персонажами, что одевались в скорлупу, солому, мешковину, медвежью шкуру. “Лето” одето в деревенскую фуфайку из соломы, со стоячим воротничком, из которого торчат связки колосьев. “Осень” облачена в деревянные доски от бочек. Фигуры, словно из народных сюит режиссера Эмиля Франтишека Буриана [605] Эмиль Франтишек Буриан (1904–1959) – чешский композитор, драматург, актер и режиссер, создатель театра D 34, ежегодно менявшего в названии цифру. – Прим. пер. .

И хотя в 1648 г. они большей частью были похищены шведами, кажется, эти фетиши, вызванные к жизни Челионати-Арчимбольдо, все еще можно встретить на улицах Праги Бамберга во время карнавальных шествий. Впрочем, различные свидетельства приписывают Арчимбольдо оркестровку маскарадов и праздников с фейерверками, каруселями, турнирами и мифологическими процессиями (например, в Вене, в августе 1571 г., по случаю свадьбы эрцгерцога Карла Штирийского, брата Максимилиана II, с Марией Баварской), с шествиями монстров, напоминающих его составные портреты [606] Ср. Jan Port. Divadelní výtvarníci staré Prahy, в: Kniha o Praze, iii, ed. Artuš Rektorys. Praha, 1932, s. 75–78; Pavel Preiss. Giuseppe Arcimboldo, cit., s. 10; Dějiny českeho divadla, cit., I, s. 140. .

Словно возникает из пражского тумана “Осень” с выражением лица, как у ландскнехта, вся сплетенная из яблок, дынь, виноградных лоз и гроздей винограда грубейший образец брутального сбора урожая, лишенный той меланхолической прозрачности, осенней тоски ( чеш . “tesklivina”), из которой соткана Осень в стихах Франтишека Галаса. А “Воздух” – копна клювов, головок и тревожных птичьих глаз, с “многоочитым” павлиньим хвостом вместо груди. А “Весна”, лицо которой и белый воротничок темного испанского платья густо вышиты цветами? А “Флора”, это тончайшее кружево из тычинок, вьюнков и лепестков, таинственное ботаническое создание, но слишком телесное, чтобы уподобить ее миниатюрной цветочной куколке Дертье Эльвердинк из “Повелителя блох” Гофмана, спавшей в тюльпанной чашечке. Присоединившись к бесчисленным имитаторам Арчимбольдо, мы могли бы с помощью этого “метафорического переноса”, составлявшего его метод [607] Ср. Ivo Pondělíček. Fantaskní umění. Praha, 1964, s. 99–102. , сварганить и другие составные головы, и прежде всего голову Алхимика, составленную из колб, перегонных кубов, реторт, аламбиков. Или посмотреть на Прагу как “изобретение Арчимбольдо” (“Inventio Arcimboldi”), как на антропоморфный город, в котором деревья Петршина были бы волосами, Градчаны – лбом, дворцы Малой Страны – глазами, Карлов мост – носом, а Староместская площадь – ртом.

Но кто “хозяин” этих призраков, выпущенных из галерей Пражского Града? Да сам Рудольф II – да он и сам составлен из множества элементов. Арчимбольдо изобразил Рудольфа в виде Вертумна – роскошного нагромождения фруктов – с дыней на лбу, яблоком и персиком вместо щек, черешней вместо одного глаза и тутовой ягодой вместо другого, с грушей вместо носа, волосами из колосьев, виноградных лоз и гроздьев винограда, губами – из двух орехов, бородой – из колючего каштана [608] Gregorio Comanini. Il Figino, cit., p. 258–264. . От этого триумфа косточек и мякоти исходит довольное шутовское безрассудство, а за головой, что крупнее индийской тыквы, за откормленными и румяными щеками кроется шизоидная усмешка.

Арчимбольдо ничуть не устарел и не потерял притягательности. Разве не сродни его составным головам столь любимые пражскими сюрреалистами восковые манекены в витринах парикмахерских? Существует тесная связь между паноптикумом Арчимбольдо и созданиями Индржиха Штырского, который обожал нагромождать всякого рода “диковины”. Незвал вспоминает, как Штырский признался ему, что создал несколько искусственных фигур – одну из стебля спаржи на поношенной женской туфле, другую – из обрубка оттоманской статуи, к которой он приделал вместо головы рекламу какого-то продукта для роста груди [609] Vítězslav Nezval . Retěz štěstí. Praha, 1936, s. 35 и 42. . Что-то арчимбольдовское присутствует в коллажах Карела Тейге, представляющих актуализацию незваловской темы “женщина во множественном числе”. Коллажи составлены из обнаженной натуры – разрозненных и соединенных произвольным образом частей женского тела (соски вместо щек, глаза на ногах и т. д.), в сочетании с зеркалами, колоннами, съедобными и ядовитыми грибами.

Но ярче всего техника Арчимбольдо оживает в сборнике Незвала “Абсолютный могильщик” (“Absolutní hrobař”, 1937). В первом же из стихотворений “Мужчина, выкладывающий свой портрет из предметов” (“Muž který skládá z předmětů svou podobiznu”) Незвал как поэт нарушает статичность арчимбольдовских творений, предметы переносятся с места на место, персонаж претерпевает метаморфозы и составляется заново, как бы из частей реквизита иллюзиониста, дающего представление [610] Vítězslav Nezval. Absolutní hrobař. Praha, 1937, s. 2–20, 45–50. Ср. Jan Mukařovský. Semantický rozbor básnického díla: Nezvalův Absolutní hrobař (1938), in: Kapitoly z české poetiky, II. Praha, 1948, s. 89 и 269. . То перед нами мужчина в “шляпе в форме маленького гроба” из лавки старьевщика, то у него “голова-кактус”, покрытая “иголками душераздирающих мыслей”, то вдруг в кабинете зубного врача он обнаруживает у себя во рту два жернова, которые перемалывают “стеклянный глаз его каннибальских желаний”, то он замечает, что язык его имеет “форму крота”. В свою очередь, его шея – “пучок гаванских сигар”, перевязанных высоким прикладным воротником, а вместо галстука у него “прирученная ласточка”. Когда же мужчина чувствует, что стареет, его волосы становятся похожими на “белую стружку”.