Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Самый устрашающий из персонажей – абсолютный могильщик, попавший в заголовок сборника. Эль Лисицкий изобрел для своего электромеханического спектакля “Победа над Солнцем” (“Sieg über die Sonne”) [611] Эль Лисицкий (Лазарь Маркович Лисицкий, 1890–1941) – один из крупнейших мастеров русского авангарда: художник, архитектор, книжный график, фотограф, мастер плаката, реформатор оформления экспозиционного пространства, педагог и теоретик нового искусства. Речь идет о его цветной автолитографической серии “Пластическое оформление электромеханического спектакля “Победа над солнцем”. Ганновер, 1923 (Die Plastiche Gestaltung der elektro-mechanischen schau “Sieg Uber Die Sonne”, Hanover, Rob. Leunis and Chap’am GMBH, 1923). “Победа над солнцем” (1913) – футуристическая опера М. Матюшина и А. Крученых, построенная на литературной, музыкальной и живописной алогичности. – Прим. пер. фигурки гробов, танцующих канкан на цилиндре, катафалки из мюзик-холлов, напоминающие своими геометрическими формами “проуны” [612] Имеются в виду “Проуны” Лисицкого (“Проекты Утверждения Нового”) – объемно-пространственные композиции, объединяющие возможности плоскости и объема. Композиции не имели четкой ориентации по вертикали и горизонтали, а предназначались для обзора с четырех или шести сторон. Проуны были для Лисицкого попыткой преодолеть границы различных видов и жанров искусства. – Прим. пер. . В отличие от них, незваловский герой – тошнотворный призрак, заплесневевшее чудовище без плоти, обжора с аппетитом Гаргантюа. В захудалой харчевне он, как обычно, переваривает “один из своих ежедневных протухших обедов”. Его левый глаз, “похожий на заспиртованное яйцо”, уставился на карту из паутины, свитой пауком на заплесневелом куске колбасы, в то время как из правого, “покрытого личинками мух”, “то и дело вылетает навозная муха размером с пуговицу”. Его мягкое нёбо “покрыто пленкой слюней и пыли”, а под ним скрывается “кладбище в миниатюре, превратившееся в мешанину”. Даже “веселые гробовщики” ( чеш . “veselí hrobaři”) из произведения Галаса выглядят бледновато по сравнению с этим мерзким зверем, покрытым струпьями, гноем и лишаями. Впрочем, и персонажи Галаса не обходятся без жутковатых кладбищенских реквизитов, к примеру, уста одного – это “морг задушенных голосов” [613] František Halas. “U hrobu” a “Ticho”, in: Sepie (2. vydání, 1935). Srov. Imagena, ed. A. M. Ripellino. Turín, 1971, s. 50–51 и 58–59. .

В традициях Арчимбольдо Незвал настаивает на огромном размере носа: “подобного плавнику океанских циклонов”, “покрытому крапивой и сыроподобными островками размером с манное зернышко”, “вентилятору, защищенному ноздрями Сецессии”, “гибельной приманке”, под которой свила гнездо ласточка. Он – “метафизический смеситель отходов абсолютной клоаки”. “Этот голем, созданный из кладбищенских цветов, удивительно подходит по духу городу, который своим демонизмом во многом обязан старому еврейскому кладбищу”.

Приемы Арчимбольдо появляются в некоторых “podoby” (“портретах”) – карикатурах Адольфа Хоффмайстера. Каждая “podoba” заключает в себе синтез мира, относящегося к изображенному персонажу, окружающие его символы. Так, Честертон – мяч, с крестовидной антенной на лице, парит как аэростат. Макс Эрнст, с телом ветхого британского особняка, витает среди колонн, призраков и растений со своих коллажей. Тейге – неотъемлемая часть своей типографской геометрии. Сергей Третьяков – длинный прямоугольник китайских надписей, а Шоу – колючий кактус в горшке. В этих шуточных портретах, как и в причудливых книжных иллюстрациях (так, очки мистера Фикса у Жюля Верна состоят из двух циферблатов, а на шляпке, груди и коленях кэрроловской Ее Величества Кошки (Její Veličenstvo Kočka) – мордочки котят, которые кажутся совиными головами), а также в “потешных картах” Европы ( фр . “cartes drolatiques”) для Освобожденного театра, Хоффмайстер превращает арчимбольдовскую пошлость в веселую беспечность, в клоунаду, свойственную эпохе поэтистов [614] Ср. Kreslíř Adolf Hoffmeister. Praha, 1948; Miroslav Lamač. Výtvarné dílo Adolfa Hoffmeistera. Praha, 1966. .

Когда Рудольф II перенес в Прагу императорскую резиденцию (1583), город на Влтаве стал театром и лицеем герметических наук. Как мухи на сладкое вино слетались сюда алхимики со всех концов Европы. В надежде поправить с помощью алхимического золота финансы, истощенные из-за закупки диковин, и добыть эликсир, продлевающий жизнь, Рудольф окружал себя полчищем экстравагантных алхимиков, которых он превозносил и одаривал подарками, чтобы позднее, если они его разочаровывали [616] Ср. Josef Svátek . Alchymie v Čechách za doby Rudolfa II, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., ii, s. 43; Karel Pejml. Alchymie v Čechách před Bílou horou, в: Co daly naše země Evropě a lidstvu, cit., s. 149–153; V. H. Matula. Alchymie v českých zemích, в: Hledání kamene mudrců. Praha, 948, s. 69–97; Alois Mika. Alchymisté a šarlatáni v rudolfínské Praze, в: Kniha o Praze, ed. Josef Janáček. Praha, 1965, s. 282–296. , отвергнуть и заключить в кандалы.

Глазурованные кувшины, колбы, гермафродиты, превращения и совокупления элементов, сошествие в адские бездны, союз серного короля и ртутной королевы, порождающий философское золото, аналогии между мучениями металлов в перегонных кубах и страстями Господа, символы атанора [617] Атанор (от греч . “бессмертный”) – легендарная печь, один из основных инструментов алхимика. Огонь, единожды разведенный, должен был гореть в ней до конца Великого Делания. – Прим. ред. – яйцо, стеклянные сферы, лысые деревья – все удивительное, что только было в алхимии, разгорячало до бреда его фантазию, отвлекая от государственных забот.

Поговаривали, что он и сам был приверженцем герметического учения и всегда носил на шее в серебряной шкатулке, обшитой черным бархатом, тщетный “эликсир жизни”. Когда он испустил дух, камергер Кашпар Руцкий из Рудз украл эту шкатулку вместе с сокровищами и тинктурами, но скоро оказался в тюрьме, где повесился шелковом шнуре. Его труп был расчленен, поскольку вращался, словно призрак, а прах был развеян над Влтавой [618] Ср. Josef Svátek. Alchymie v Čechách za doby Rudolfa II, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., s. 59; Karel Pejml. Dějiny české alchymie, cit., s. 44 и 50. .

Алхимия удивительна в окружении Рудольфа, где отдавалось предпочтение маньеристским каприччо, гибридам, диковинам, спиритическим сеансам, глиняным андрогенам. В остальном же сатурнальная меланхолия Рудольфа II, его болезненная печаль, в которой словно угадываются предпосылки мрачности барокко и Карела Гинека Махи, соответствует черному цвету гниения, при котором материя Великого Творения обретает цвет смерти, – это меланхолия адепта, бесконечно ожидающего, когда подействуют его смеси и отвары [619] Ср. J. Van Lennep. Art et Alchimie. Bruxelles, 1966, p. 201–202. .