Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

О король! Спокойной ночи! Еще скачет из Кршивоклада в Прагу палач Махи, и развевающийся красный плащ походит на пламя в ярких лучах солнца [1126] Karel Hynek Mácha . Křivoklad, cit., s. 51. . Все это лишь красочные декорации, экспонаты ненасытного музея под открытым небом, этот кровавый клоун уже давно превратился в призрака, не более. Но взамен иные, невидимые палачи, в последние годы неистовствовали среди маслянистого тумана Праги, пытая своих жертв огнем, негашеной известью и слепящим светом, ледяной водой и уколами скополамина [1127] Скополамин используют в качестве успокаивающего средства в седативной практике, он понижает двигательную активность и вызывает амнезию. – Прим. пер . . А теперь после небольшой передышки, на фоне грязных интриг и ненависти из нор вновь повыползали всякие бандиты и мерзавцы, изрекая зловещие приговоры во времена культа, когда, как писал Коларж, “даже веревка стыдилась узла” [1128] Jiří Kolář . Rada slouhûm, в: Literární Listy, 1968, 10. .

Город на Влтаве под пасмурным небом, неблагоприятно влияющим на здоровье, сейчас опять погрузился в сонное забытье. И по его сточным канавам, по воздуховодам, по его склепам бродят, словно тени, тайные Мыдларжи. Город-зритель, который может лишь безучастно наблюдать, как его проигрывают в карты. Переплетение веревок и канатов. Город, в котором в каждой забегаловке тень какого-нибудь доносчика, какого-нибудь Бретшнейдера вслушивается в пьяную болтовню несчастных посетителей. Ведьмовский город, скрывающийся под маской с ослиными ушами и с ярмом на шее. Город, в котором достаточно лишь тени мятежной мысли во взгляде, чтобы тебя запрятали в жуткую, мерзкую тюрьму, в грязную кутузку, на хлеб и воду.

Зачастую, из-за отсутствия иного человеческого общения, в одиночной камере палач становился единственным другом и поддержкой невинного узника. Угрозами, ударами, лекарствами, пытками, постоянными ночными побудками, допросами с пристрастием палач убеждает его в правильности обвинений и вынуждает его признать мнимую вину. И таким образом палач ускоряет подписание смертного приговора, освобождая осужденного от адских мучений, гнета, сумасшествия, бреда, от позорной ссылки [1129] См. Ivo Pondělíček . Jak zabít lidskou osobnost, в: Literární Listy, 1968, 20. См. также Artur London . L’aveu. Paris, 1968. .И что тогда остается этому пражскому страннику, этому невиновному виновнику? Как писал Иржи Ортен во времена протектората, “сочувствовать палачам, ровным шагом идти на виселицу – и петь, петь до последнего момента” [1130] Jiří Orten. Zcestí (22.iv.1941), в: Dílo. Praha, 1947, s. 227. .

Барокко проникло в Прагу в первой половине xvii века, в период Тридцатилетней войны [1131]. Его появление совпало с трудными для чешских земель временами, а точнее – с победой Фердинанда II в битве на Белой горе (1620) и Вестфальским миром (1648). В то время, когда было подавлено “мерзкое восстание” [1132], когда Контрреформация вовсю старалась искоренить сорняки протестантской ереси и разоблачить козни Антихриста. Габсбурги, воспользовавшись неограниченной властью, вынудили некатолическую знать и интеллигенцию бежать в другие страны, конфисковав у них все и затем распределив награбленное между генералами и их приспешниками, которые, вовремя примкнув к победителям, молниеносно разбогатели. Пока чешская культура загибалась и загнивала, эти псы-спекулянты, урвав себе лакомые и плодородные участки земли, разжирели, словно турки. Простой деревенский люд, изможденный крайней нуждой, грабежами и набегами войск из-за гор, должен был трудиться не покладая рук, чтобы новые хозяева могли роскошно жить. Страдали от порабощения сельские жители. Непомерные налоги из-за нескончаемых войн высасывали все соки из чешских граждан. Из глаз побежденных извергались бесконечные потоки слез. И между тем, словно снег на голову, на эту несчастную порабощенную страну валились вереницы кармелитов, иезуитов, барнабитов, крестоносцев, Братьев милосердия, испанских бенедиктинцев, как залог будуших бед.

Итак, изначально барокко было чем-то чужеродным для чешского народа, пропагандой и искусством укрощения, агрессивным атрибутом контрреформистов, способом подчинения Габсбургам, практически открытой насмешкой со стороны Церкви, празднующей победу над агонизирующей непокорной побежденной нацией. И народ вначале воспринимал в штыки барочные произведения, которые, словно нарциссы, появились из мерзкой, зловонной луковицы.

Участь побежденных была жалкой: того, кто не ходил на мессы, подозревали в ереси, чаши со святой водой росли как грибы, а проповеди, индульгенции и катехизисы угнетали душу. Церкви изменили свой внешний вид. Костел Святой Троицы в Малой Стране, принадлежащий немецким лютеранам, в 1624 г. был отдан босоногим кармелитам испанского происхождения, которые перестроили его (1636–1644) в барочном стиле, посвятив его теперь Деве Марии Победоносной – защитнице Габсбургов в битве на Белой горе. Напыщенный ханжеский испанский дух проникает в существо Праги, даже в ее символику, связанную не только с пражским младенцем Иезулатко, нашедшим приют в этой церкви, но и с доном Бальтазаром де Маррадас, императорским фельдмаршалом, командующим пражским гарнизоном, выступавшим в качестве мецената при реконструкции здания.

Страстное желание навязать свою мощь и похвалиться своим величием вызывало в узурпаторах, захвативших имущество сбежавших и повешенных, стремление к бурному строительству. Полководцы, преданные императору и монашеским конгрегациям, неистово опустошавшие целые кварталы, построили себе громадные заводы, прямо здания-киты, величественные троны тщеславия.

Генералиссимус Альбрехт Венцель Эусебиус фон Валленштейн (Вальдштейн), рьяный последователь Макиавелли, без тени сомнения разрушил двадцать шесть домов, три сада и сушильный дом, использовавшийся для производства кирпичей, чтобы возвести посреди Малой Страны свой великолепнейший двухэтажный дворец (1623–1630), с пятью внутренними двориками и садом, огромную махину, фасад которой представлял собой ровные ряды абсолютно симметричных окон, а на крыше – мрачные бойницы слуховых окон. Валленштейн, “адмирал Атлантического океана и Балтийского моря”, не выносил шума, его выводило из себя даже воробьиное щебетание. Хотя он привык к грохоту на поле боя, в своем огромном замке он требовал абсолютного покоя, так что офицеры из его эскорта не смели и рта открыть, а если и разговаривали, то настолько тихо, что походили, как отмечал Брузони, на “кающихся на исповеди” [1133]. У дверей его комнат целый отряд пажей, или телохранителей, стерегли его покой, вернее, его жизнь.

Тридцать два дома, три церкви, два сада и доминиканский монастырь сровняли с землей, чтобы выстроить (1653–1679) иезуитский коллегиум Клементинум, невероятных размеров здание, втиснутое между халупами Старого Города, угрюмую цитадель, рустованный бастион, вызывающий и чванливый, оплот высокомерия и догматизма. С однообразием вертикальных полос на фасаде, соединяющих между собой окна, чередующихся с мощными квадратными пилястрами, сочетается сеть бесконечных коридоров внутри здания. Своими невероятными размерами гордится также замок графа Гумпрехта Яна Чернина из Худениц в Градчанах (1669–1692), бросающий вызов Пражскому Граду своей строптивостью. Помпезный, чванливый дворец, безрадостный, холодный, с чудовищным фасадом, в окна вставлен ряд из тридцати огромных полуколонн в палладианском стиле, стоящих на высоченном рустованном цоколе.