Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Этот возврат к Средневековью особенно ощущался в строительстве храмов. Если многие церкви, возведенные в период с xiii по xv век, сохраняют нетронутыми готические черты, пусть и в барочном обличье, то в xviii столетии уже большинство церквей отличает смешение готического и барочного стилей. Великолепные вариации на готические темы, вертикальные линии Hallenkirche ( нем . трехнефных соборов), танец коньков и гребней, остроугольных форм, резных сводов с чередой выступов, в котором камень кажется невесомым, таковы монастыри, построенные Яном Сантини-Айхлом (Седлец, Кладрубы, Желив), в особенности цистерцианский монастырь на Зеленой горе в Ждяре-над-Сазавой (1719–1722).

Этот остервенелый историзм, похлеще, чем в гуситский период, эта фантастическая смесь чрезмерной духовности барокко с устремленным вверх ритмом готики являются не только отличительной особенностью архитектуры, но проникают и в легенды, в поэзию, в проповеди, в панегирики, в богослужения Чехии в xvii – xviii веках. Уже персонаж Милоша Мартена в одном из диалогов говорит об “обновленной готике контрреформистов” [1137]. Некоторые ученые (Вилем Битнар, Йозеф Вашика и особенно Зденек Калиста) даже ввели в научный обиход выражение “готика чешского барокко”.

Так, соединение и совмещение двух удаленных друг от друга во времени стилей демонстрируют непрерывность истории и единство чешских земель, опустошенных войнами и грабежами. Да какая разница, были ли Динценхоферы, Брокоффы, Брауны, Сантини-Айхели иностранцами? Очарование Праги и Чехии всегда основывалось на разнородности элементов. Иностранные художники и архитекторы прибывали в Прагу огромными толпами в период правления Рудольфа II и быстро овладевали традиционным чешским искусством. И влюбившись в город на Влтаве, они через свои изобретения отдавали ему всю фантазию, мечты и силы.

Целые полчища барочных статуй обосновались на пражской почве. В xvii и xviii столетиях число экзальтированных фигур в небесной славе, усеявших парапеты, фасады, лоджии и внутренние дворики церквей едва ли не превосходило число алхимиков в рудольфианскую эпоху. Кафедры соборов зарастали бурной скульптурной растительностью. Извивающиеся, танцующие статуи с кимвалами украшали исповедальни, алтари, балюстрады, хоры, капеллы, балконы. Статуи группировались, инсценируя остановки “Крестного пути”. Они гнездились на террасах и мостах, на колоннах Девы Марии и лестницах, в начале проспектов, в партерах садов, в нишах и на консолях, перед роскошными дворцами. Придворные из небесной канцелярии и ангельские чины, летающие херувимы, чешские святые покровители, иезуиты, дьяволы, плачущие мадонны, евангелисты, отцы церкви. И помимо всех этих фигур Небесной иерархии, еще полчища атлантов, гигантов и мифических сущностей, орлов и смуглых рабов.

В первой четверти xviii столетия в городе на Влтаве более двадцати скульптурных мастерских соревновались с таким творческим пылом, что, казалось, это и придавало статуям лихорадочности. В этом соперничестве родилось два мастера, дополняющих друг друга, и хотя они были иностранцами, они впитали в себя и дух, и свет Праги: Фердинанд Максимилиан Брокофф (1688–1731) и Матиаш Бернард Браун (1684–1738).

Для Брокоффа были характерны величественность, монументальная сдержанность, логика, или, если точнее, выразительная сосредоточенность, которая обуздывает драматический накал. Уравновешенность и глубина, поиск чистого равновесия форм преобладает в его скульптурах над типичной для барокко экзальтированностью. Матиаш Бернард Браун, напротив, вселяет в своих героев отпечаток грусти, чрезмерного возбуждения, стараясь запечатлеть их в моменты мучений или сильной страсти. Он склонен к преувеличениям, к урагану чувств, к патетическим диспропорциям. С помощью водоворота распахивающихся драпировок, испещренных острыми складками перекрученных, словно силки, шелков, он нагнетает тревожность и беспокойство своих тенеподобных призраков, пойманных в их стремительном движении. Этот нездоровый динамизм, в духе Бернини, возможно, отдает холодным отчаянием. Словно избыточность жестов пытается заслонить собой едкий запах пустоты. Браун в совершенстве усвоил драматизм и нетерпимость Праги. “Он родился в Тироле, – писал Оскар Кокошка, – и на своей родине, несомненно, был бы просто одним из огромного количества резчиков, распятиями которых любуются путники в Австрийских Альпах” [1138].

Барочные статуи – это акценты в пространстве, ритмические знаки в панораме города на Влтаве. Любой пражский прохожий словно вовлечен в их балаганный галдеж и стрекотание. А если бы к одной из них подлетела птица, чтобы унести с собой в полет? “Я не жду ничего другого, – утверждает Голан, – кроме последнего и милого наваждения, когда, оторвавшись на какое-то мгновение от своего пьедестала, статуя повиснет в воздухе” [1139]. И когда в апреле капризам поддаются даже камни, пражскому пешеходу чудится, будто они взволнованы весенним теплом, словно их губы шепчут любовные признания и вздыхают, как в чешской барочной “alamódóva poezie” (“модной поэзии”) [1140]. “Это любовь, – снова восклицает Голан. – Даже статуи сделали бы первый шаг” [1141].

Вереница скульптурных симулякров проникла и в современную чешскую поэзию. Галас говорит о “недвижимой тревоге статуй” [1142]. Сейферт утверждает, что “статуи слились с темнотой, распахивая тяжелые парадные плащи” [1143]. Голан пишет: “Неодолим был платан в Кампе, – века еще не прошли, и статуя на Опыши еще не затерялась среди гипсовых скульптур” [1144]. У Коларжа: “Статуи кокетничали одна с другой” [1145]. Кайнар: “Подобная ужасная обездвиженность – это лишь признак крайней степени опьянения” [1146].

Существует очень тесная связь между скрюченными статуями Брауна и мучениями, изображаемыми в стихах Галаса, Заградничека, Голана. Потому что барокко – это лимфа чешской поэзии, да и не только поэзии. “А также, – замечает Сальда, – мы даже и представить себе не можем, до какой степени барокко перемешалось с чешским национальным характером и насколько глубоко оно проникло в души чехов” [1147]. Многих чешских поэтов, к примеру Маху, можно узнать по сходству их поэзии с барочной пражской скульптурой, благодаря мощности метафор, избыточной театральности, чрезмерной парадоксальности, нагромождению гипербол, изысканных форм, эмблем, благодаря экстатичности поз, ощущению упадка, вечному стремлению в никуда, которое все превращает в безжизненный пепел [1148]. “Познайте вечное желание, – пишет Голан. – Мы не желали ничего. Потому что у человека ничего нет. Даже Смерти” [1149]. И еще читаем у Голана: “Красота, ты розовый куст, в корнях которого лежит череп, бессмертная красота!” [1150]. Злобно ухмыляющийся череп Махи, воспевавшего “вечное небытие” [1151], призрачную природу и неумолимое исчезновение всего земного [1152], находится рядом с мощными головами барочных статуй святых.