Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

“О твоем Языке огненно-красном, – который достали из обиталища червей, – вечно пылающем в божественной пучине, поднятом из жестокой пыли”, – так писал Ян Заградничек в гимне Яну Непомуцкому [1162].

В пражской мифологии Язык исповедника соседствует с фальшивым носом Тихо Браге, с Иезулатко, с восковым паноптикумом, с марионетками Арчимбольдо, с набитым соломой конем в замке Вальдштейн, конем, на котором молчаливый генералиссимус скакал галопом в битве при Лютцене.

“Это животное было столь же немым, когда звучал военный горн, как был нем и его хозяин, когда к нему пришла слава? Должна же быть хоть какая-то причина, почему среди прочих скакунов снискал бессмертие именно он: вполне вероятно, что он не издал за свою жизнь ни одного ржания” [1163]. Чучела делают только из бравых коней, а не из падших героев, как заметил Лилиенкрон о скакуне графа Фридладского, уже ставшем поеденным молью манекеном [1164].

Язык Яна Непомуцкого, не пожелавшего раскрыть тайну исповеди, стал символом вечного безмолвия в сочетании с вечным сном, безмолвия, о котором спорят с пеной у рта легкомысленные градоначальники Праги за кружкой пива. Язык, сверкающий, словно драгоценный камень в капелле кафедрального собора, встречается с множеством других языков, осоловевших от пива, и последние, гримасничая, спрашивают его: “Дурак, зачем ты смолчал?” Множество кабацких россказней ходило по улицам Праги, поднимая на смех безмолвие, олицетворение смерти.

И наконец, официально сообщили о канонизации святого, что привело к еще восьми дням празднований (9–16 октября). Счастье для святош: в одном только соборе Святого Вита за те дни отслужили тридцать две тысячи месс и было совершено сто восемьдесят тысяч причастий [1165]. Город наводнили триумфальные арки, люнеты, транспаранты с изображением на них лика святого, огненные пирамиды, факелы, аллегорические мостки, звездные квинтеты. 9 октября на рассвете в облаках фимиама, среди дыма от факелов и свеч в сторону Пражского Града двигалась торжественная процессия с хоругвями и знаменами из золотой парчи. Вперемежку с духовыми оркестрами шли толпы капуцинов, иезуитов, носителей Креста, барнабиток, доминиканцев, тринитариев, кармелитов, служек и алтарников: белый, серый, красный парады, кишащие монашеские рясы, туники, монашеские пояса и капюшоны. Шесть священнослужителей в окружении вереницы пономарей, дьяконов, приходских священников в красных ризах несли разноцветную статую святого. Было несколько шествий с огромными флагами: главы трех муниципалитетов Праги, помощники, викарии, помощники епископов, у каждого на груди крест, усеянный самоцветами и горным хрусталем, архиепископ с реликварием, в котором сверкал Язык святого, три “государства” в треугольных шляпах с разноцветными перьями. За ними тянулись толпы крестьян в национальных одеждах, которые в перерывах между песнопениями тараторили “Аве Мария” и “Отче наш” [1166].

Кафедральный собор вычурно украсили красными занавесями и изображениями чудес нового покровителя, а также гирляндами, узорами, хоругвями и другими атрибутами церковных богослужений с бесчисленными свечами в серебряных подсвечниках. Подобная роскошь по крайней мере на восемь дней исключала малейшую мысль о наказаниях и о горении in ignem aeternum ( лат . в вечном огне). На главном алтаре была водружена серебряная статуя восседающего на троне Яна Непомуцкого под расшитым серебром балдахином из красного бархата, который по краям поддерживали четыре небесных посланца. На другом алтаре рядом со стеклянным гробом, в котором располагались мощи исповедника, было зажжено множество лампадок, свет от них отражался в богатейшем золотом ковчеге. На его чехле нагромоздили кучу подарков от прихожан: чаши, сердечки, языки, черепа, статуэтки, ляпис-лазурь, яшму, медали и множество других безделушек и побрякушек. Под торжественные залпы артиллерийских разрядов шли одна за другой проповеди и богослужения не только внутри кафедрального собора, но и на церковном дворе, куда набивались невероятные толпы. Прошел короткий ливень. А затем небо снова просветлело. Вечером все направились смотреть на бенгальские огни, на великолепные фейерверки [1167].

В эпоху барокко образ и легенда о Яне Непомуцком стали главной вывеской и навязчивой идеей всей Чехии и Моравии. Стихи, церкви, капеллы, картины, музыка, фрески, скульптуры, триумфальные арки – во всем под разными соусами подавалась тема этого мученика. Бесконечные литургии, бесконечные религиозные процессии возвышали до небес и помогали сохранить вечную память о святом. Слава о нем охватила весь католический мир и добралась аж до края земли.

На Карловом мосту изначально находились лишь распятие и изображение Голгофы. К трехсотлетию с того дня, как Ян Непомуцкий утонул (1383), на том самом месте, с которого бандиты бросили его в воду, был установлен памятник молчаливому исповеднику, первый из сонма барочных памятников на Карловом мосту. Маттиас Раухмюллер отлил из бронзы бородатого святого, одетого в стихарь и треугольную тиару, сжимающего своими длинными пальцами пальмовую ветвь и распятие: однако уже исчез ореол из пяти звезд вокруг его головы. В его смерти в воде, в создании этого культа, а также в том, что после этой первой статуи на мосту появилась еще целая вереница подобных статуй, Влтава сыграла особую роль. Ян Заградничек писал:

Словно мрачные тени из поэмы Незвала “Эдисон”, тени пьяниц, потерянных женщин, самоубийц, азартных игроков, дрейфуя, растекались по Влтаве от моста Легии до Карлова моста.

Этот памятник послужил прототипом множеству других памятников святому, которых набожные барочные скульпторы разместили на перекрестках дорог, на мостах, в тени липовых аллей, на мелких площадях по всей Чехии и Моравии [1169]. В начале xviii столетия, следуя примеру их земляка, который первый создал изображение Яна Непомуцкого, вся буржуазия, знать, все сословия и монастыри возжелали, чтобы на мосту была поставлена статуя в честь их покровителя (не бронзовая, а из песчаника). Так и появилась эта великолепная, единственная в мире глиптотека, которая, благодаря волнообразному движению вертикальных пластичных форм статуй вдоль тяжелого хребта перил, превратила мост в подобие величественного кентавра с множеством голов.

Ты помнишь самое начало весны, когда чайки возвращались на Влтаву с Махова озера, а пани Глохова доставала из сундука фландрийские кружева для летних платьев? А зима забивалась по углам молочных магазинов, прячась под холодными цинковыми прилавками, под покрытыми снежной корочкой гребешками крыш, в тенистых переулках Малой Страны. Светило соломенное солнце, пока еще слабо, как сквозь тусклое стекло, но очень скоро на Петршинском холме пышным цветом расцветут желтая форзиция, лилия и жасмин. От этого лихорадочного цветения – головокружительного, дурманящего, перехватывало дыхание. Почему-то при виде этого мимолетного цветения, столь контрастирующего с мрачной пражской атмосферой, на ум приходят строчки из Кафки: “Беспомощность весеннего амбара, весеннего чахоточного” [1170].