Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Во всех статуях на этом мосту – как в тех, что надменно устремляют известковые глазницы в небесную даль, так и в тех, что предаются неистовому экстазу или обращают язычников в христианство и творят чудеса – есть что-то театральное – в их жестах, в выражении эмоций, в этих растрепанных одеяниях. Горделивость, высокомерие и некоторое бахвальство сочетаются со стремлением победить тяжеловесность, прибивающую их к земле. Мне вспоминается напыщенность фигур святых Косьмы и Дамиана, которые, словно два шарлатана, выставляют напоказ свои лекарства; подобная пафосность и в образе святого Иво, покровителя адвокатов и крючкотворов, и в фигуре святого Викентия Феррера, воскресающего мертвеца из гроба, и в статуе святого Прокопа, великого укротителя бесов, под которой свернулся калачиком дьявол.

Среди этих святых нет ни одного статичного и степенного, и, в отличие от самой Праги, ни один из них не страдает кататоническим синдромом [1196]: на своих высоких пьедесталах, подобных крутым скалам, эти небесные клоуны-эквилибристы разыгрывают несколько представлений одновременно. Чтобы вовлечь прохожих в эту игру, некоторые фигуры настолько выступают, что к ним можно прикоснуться: пес Турка, к примеру, или ангел у святого Франциска Борджиа, который уселся на пьедестале, непринужденно свешивая ножки. Даже-после заката статуи не прекращают общаться. Ходили слухи, что когда-то в полночь они беседуют друг с другом с таким пылом и красноречием, что иные богословы позавидовали бы, а в кабаках пьяницы пересказывали эти воображаемые беседы.

Незвал пишет: “…кто не видал, как ночью, в неведомые нам, не предусмотренные календарные дни, статуи сходят со своих смертоубийственных пьедесталов, чтобы, смешавшись с ночными прохожими, обойти все двенадцать пражских мостов, которые все сразу отсюда и не увидишь, – тот никогда не поймет моей поэзии” [1197].

Когда я прочитал эти слова Незвала, мне пришла в голову мысль поставить спектакль на этом мосту, на этом украшенном статуями корабле. Поэтому я и обращаюсь к Вам, господин Крейча [1198], главному режиссеру театра “За воротами”, к Вам, к волшебному ларю, полному сценических идей, не хотели бы Вы взять на себя постановку, в качестве актеров которой будут выступать не только марионетки из песчаника, но и вода в реке, и зеленые “полотнища” Петршина, и помосты Кампы, и башни, и облака на фоне Малой Страны и Пражского Града. Отдайтесь целиком на волю воображения, используйте весь технический арсенал приспособлений, необходимых для неожиданной смены декораций, для воспроизведения дьявольского грохота, фейерверков, внезапных появлений.

Мы начнем со световых эффектов, так как представление состоится 9 октября 1729 г. в честь Яна Непомуцкого. Дело будет происходить на закате. Как на картине Петра Брандла [1199], удушливый свет последних лучей солнца, скрывшегося за облаком, холодный отсвет уходящего дня встречаются с теплым светящимся потоком, со священным светом, который словно исходит от сбившегося с пути голубя, уже растерявшего свои перья голубя Святого Духа. Грохочет тройной залп из двадцати с лишним орудий, распугивая чаек, штопором летящих вниз, и слышится монотонный перезвон колоколов. Акробатические номера с факелами, отблески огней отражаются в окнах домов, в которых живет знать, на силуэтах фигур в монастырских двориках, на зигзагообразном силуэте Пражского Града. Старинные фасады усеяны эмблемами, транспарантами и различным убранством с аллегорическими изображениями. А в качестве кулис выступают улочки Малой Страны.

Искры разноцветных зажженных на башнях моста огней, падая вниз, в реку, смешиваются со сверкающей молнией алых декоративных звезд и полыхающим распятием, возвышающимся над куполом церкви Святого Франциска. Словно светлячки, скользят по водам Влтавы лодочки, украшенные хвоей, и огни фонарей дрожат, словно кролики [1200]. Толпы верующих на набережных, на маленькой площади Крестоносцев, на острове Кампа, эти подданные “перевернутого царства”, жаждущие оптического обмана, уставились в небеса, в которых парят стаи херувимов, как на плафонах барочных живописцев.

На двух кораблях триста музыкантов, играющих на трубах и литаврах, устроят концерт под сводами моста, на котором стоит статуя Яна Непомуцкого. И тут же с небес обрушится град бенгальских огней, гигантские огненные шары и спирали – аллегории молчаливого покровителя. Под мостом взбаламученная вода, постоянно меняя цвет, будет то зеленой, как оливковая роща Гефсиманского сада, то мутной, как та бурда, в которой мыл руки Понтий Пилат, то желтоватой, как вино с желчью, то черной, как темнота на Голгофе в шестой час, то алой, как кровь Господа нашего, то мертвенно-бледной, как Его тело, пригвожденное к кресту, то пурпурной, как погребальные одежды священников в Страстную неделю, то пепельной, как плач Праги, бездыханной Праги, ждущей, пока кто-нибудь подаст ей губку, пропитанную уксусом.

В полночь погаснут огни. Разойдется толпа. Но на мосту будут слоняться бездельники, опьяневшие от вина, струившегося из фонтанов напротив архиепископского замка. Кто-то, напевая и навеселе, понесет огромные свечи, как те, что изобразил Брандл на картине “Смерть святого Винтиржа” (1718) в костеле Святой Маркеты Бржевновского монастыря. Пройдут три музыканта в черном, во фраке и котелке, с покрасневшими глазами на белых, как мел или белила, физиономиях, с гобоями под мышкой. Пять ангелочков-помощников держат в руках лилию, пальмовую ветвь, факел, корону и крест (атрибуты Яна Непомуцкого), прыгают и танцуют перед аркой, имитируя Давида, возвращаясь в монастырь урсулинок в Градчанах и занимая свое место на фреске Вацлава Вавржинеца Рейнера (1727), с которой сошли, чтобы поучаствовать в празднествах. Проходят и осведомители, и кайафы, и искариоты, книжники, и со шпагой наперевес какой-нибудь высокомерный Епишев [1201]или Рейхспротектор [1202], или дон Маррадас, какой-нибудь Ковьелло [1203], лодырь и сплетник, некий дон Исквакера, который обделывается каждый раз после приказаний иностранцев. И провалиться мне на этом месте, если эти трое, которые ковыляют, крича по-турецки: “Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его”, – не те три христианских узника, которых Турок держал в темнице.

Вдруг раздается такой жуткий грохот, настолько невыносимый треск, что кажется, будто мы находимся у Беневентского орешника [1204]. Статуи, словно в каждой по десять духов, в гневе приподнимаются, дрыгаясь как марионетки, свешивающиеся с пальцев кукловодов. Некоторые даже поднимаются со своих пьедесталов. Латинские надписи на постаментах невероятным образом перемешиваются, буквы меняются местами, в духе Иржи Коларжа. В испуге разбегаются последние несчастные прохожие.