Анжело Мария Рипеллино - Магическая Прага

Раннее барокко в Праге со своим тяготением к преувеличениям, постоянным повторам, со своей гигантоманией демонстрирует господство и значимость заказчиков, которые считали себя избранниками Божьими. Та же склонность к горизонтальным линиям в сочетании с монументальными колоннами и пилястрами свидетельствует о неутолимой жажде новых хозяев завладеть крупными территориями, разрастись вширь и господствовать. Эти строгие, нелепые здания напоминают скорее не дворцы, а крепости, полевые редуты на вражеской территории.

Но в период с конца xvii до начала xviii века ситуация изменилась. Знать, властвуя в своих кичливых замках и дворцах, теряет тесную связь с Венским двором. Чешское духовенство возрождает местные обычаи и создает культ Яна Непомуцкого с помощью особых трехдневных бдений и паломничеств. Церковные празднования в честь его беатификации (1721), а затем канонизации (1729) умножают значимость чешской провинции в католическом мире.

В начале xviii века знать и церковники словно соревнуются, кто больше построит, и заказывают архитекторам и художникам со всех уголков Европы строительство церквей, монастырей, святилищ, дворцов, садов, статуй, капелл, колонн, посвященных Деве Марии, а также колонн в честь победы над чумой. Масштаб строительства в Праге в то время был невероятный. Говорят, что барочные церкви города на Влтаве построены из раствора, смешанного со слезами и кровью. Тяготы несчастного чешского народа, которые усугублялись лишениями на фоне подобной роскоши, словно бы терялись за крепкими атлантами Брауна, которые на портале дворца Клам-Галласа (1713–1725) держат на своих плечах балкон.

Постепенно барокко, отходя от австрийского имперского господства, все больше переплеталось с чешской культурой. То, что вначале было деспотичным иностранным насаждением, ставшим уже притчей во языцех, напоминанием о прежнем подчинении, станет самой кровью, духом, строительным материалом нации, вновь обращенной в католическую веру. Пусть Чехия и была лишена автономии политической жизни, благодаря влиянию позднего барокко она вновь, как и в эпоху готики, обретает вдохновение, она вновь включается в европейский контекст, внеся свой вклад и в чем-то даже обогатив его. Замки в Малой Стране, полотна и фрески Карела Шкреты, Петра Брандла, Вацлава Вавржинеца Рейнера, целая аллея статуй на Карловом мосту, скульптуры Брауна в замке Кукс, церкви Яна Сантини-Айхеля и Килиана Игнаца Динценхофера свидетельствуют о поразительном усердии, с которым чешская культура, оправившись от унижения, вобрала в себя барочные черты.

Позднее барокко невероятно ярко и пышно расцвело в Чехии в первые два десятилетия xviii века, словно страна захотела, вопреки нужде и постоянно вспыхивающим эпидемиям чумы, восполнить потерянное время. И очень быстро она создала основной элемент, главную характерную черту панорамы Праги, ключевую стилистическую особенность, свой аккомпанемент. В городе на Влтаве до сих пор есть еще такие уголки, в которых ощущается барочное дыхание. Жаждущее театральности и визуализированности, позднее барокко изменило пражский пейзаж, теперь в нем здания гармонично сосуществуют с бурной растительностью, а неровности почвы маскируются с помощью лестниц и террас, украшенных рядами статуй. На смену разрозненности готических построек приходят ансамбли величественных дворцов, чьи фасады соединяются в единые кулисы с помощью пластичной лепнины. Из неровных пространств, вкрапленных в средневековый город, получились небольшие милые и гостеприимные площади.

Пейзаж левого берега с природным подъемом в виде амфитеатра, открывающийся с Карлова моста, лучше всего подошел для возрождения строительства. Если на Оленьем рву сохранился средневековый образ, дух алхимии, то со стороны Малой Страны и зеленого склона Петршина город словно превратился в “оптический театр”, где все части соразмерны, а на различных устройствах расположены сады с террасами, такие как Фюрстенбергский сад и сад Вртба, из которого знать, словно с театральных лож, любовалась видами Праги и предавалась пасторальному отдохновению. На вершине этого крутого склона высится основной объект пражской панорамы – великолепная пластичная махина собора Святого Микулаша с его пылающим медным куполом постройки Динценхофера (1750–1752). Здесь будет очень уместно вспомнить слова Кафки, сказанные по поводу одного из видов Праги, изображенного Кокошкой: “В центре – зеленый купол собора Святого Микулаша: крыши летят прочь, купола, словно зонтики на ветру, весь город вот-вот вспорхнет в небо” [1134].

Музыкальность барочной архитектуры города на Влтаве – это неустанное переплетение выпуклых и вогнутых форм. У Джордано Бруно читаем: “Круглое не ложится на круглое, потому что они касаются только в одной точке, но выпуклое покоится на вогнутом” [1135]. В церкви Святого Яна на Скалце (1730–1739) Динценхофера выпуклой балюстраде лестницы соответствует, словно в едином овале, вогнутость фасада, усиленная тем, что две высокие фасадные башни расположены немного наискось. Склонность к изогнутой архитектуре, словно отсылающая к приемам Борромини, отличает множество фасадов пражских церквей: например, Святой Урсулы (1702–704), Святого Микулаша в Малой Стране (1703–1711). В церкви Святого Микулаша боковые части фасада имеют вогнутый изгиб, в то время как центральная часть фасада являет выпуклое движение, которое тут же словно в испуге распадается на три вогнутые волны. Жесткий материал словно рассыпается, превращаясь в бесконечную перемежаемость выступов, завихрений, рельефов и выемок, ловушек для света. Контрасты робости вогнутости и тщеславия выпуклости на фасадах храмов и в пражских статуях соответствуют игре слов и оксюморонам в барочной поэзии Бедржиха Бридела и необарочного Голана.

В первые десятилетия xviii века чешскую архитектуру отличает невероятная строгость, доминирующие горизонтальные линии, свойственные жизни пражан со времен Белой горы. Позднебарочные храмы несут на себе отпечаток трансцендентности, наживки для неиссякаемой “мечтательности”, с парящими в синеве небес куполами, статичными вертикальными линиями, с волнистыми поверхностями, с их головокружительными подъемами снизу вверх. Они уже принадлежат не тем высокомерным ханжам, которые лбом пробивали пол, в ожидании, что их окропят святой водой, а мечтателям, влюбленным и поэтам. Потому что, как утверждает Голан, “без чистой трансцендентности нельзя возвести ни одно здание” [1136].

К тому же барокко в Чехии более, нежели в иных странах, искало тесных связей с готикой, как Сегодня, которое в беспокойстве ищет свое Вчера. Многие монашеские ордена, в основном ордена премонстрантов, цистерцианцев, бенедиктинцев, желавших возродить средневековую чешскую традицию, благоприятствовали смешению двух стилей в архитектуре – барочного и готического. Неизвестно, было ли это шагом к завоеванию людских сердец, или желанием избежать австрийского влияния, или попыткой уменьшить страдания современников, показав, что католицизм не был чем-то чужим на чешской земле, но факт состоял в том, что монашеские конгрегации возродили традиции, особенности и характерные черты готического Средневековья.