Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Был вечер 20 октября. Городские ворота были уже закрыты и заперты на засовы – быть может, именно чтобы предотвратить то, что сейчас намеревался сделать Лютер. По-видимому, его в самом деле собирались арестовать. Однако Лютер не дал им такой возможности. Как именно он перебрался через стены Аугсбурга, мы точно не знаем. По всей видимости, то ли как-то проскользнул в калитку в северной стене города, то ли даже перебрался через стену – а по ту сторону стены уже ждала его оседланная лошадь. Во всяком случае, как-то он выбрался из города – и в сопровождении охранника, специально ради этого нанятого, что было сил поскакал в ночи. Лошадь, по-видимому, одолженная ему кем-то из друзей-саксонцев, оказалась резвой и непослушной, а Лютер не слишком уверенно держался в седле, так что эта ночная поездка стала для него тяжелым испытанием. Должно быть, еще несколько дней после этого ему было нелегко ходить! За ночь они проскакали тряской рысью сорок миль. Спешившись, Лютер не мог стоять на ногах. На следующий день преодолели еще сорок пять миль. Наконец Лютер достиг Грефенталя, на полпути к Виттенбергу: здесь встретил он графа Альбрехта Мансфельдского, который громко расхохотался, увидав, как обессиленный монах сползает с седла. 31 октября Лютер наконец вернулся в Виттенберг: теперь он был в безопасности. Но что дальше?

Если Лютер полагал, что его письмо Каэтану, отправленное перед отъездом, смягчит ситуацию, то ошибался. 24 октября Каэтан написал письмо Фридриху, в котором требовал отправить Лютера в Рим. С точки зрения Каэтана, ничего другого не оставалось. Что вообразил о себе этот монах – с чего он взял, что может водить вокруг пальца кардинала? Лютер не покаялся, не взял назад свои еретические утверждения – значит, должен отправиться на суд в Ватикан. Ему дали шанс – он им не воспользовался. В беседах с Каэтаном Лютер ссылался, в том числе, на то, что Церковь никогда еще не обсуждала и не решала напрямую вопрос об индульгенциях – и он, как доктор богословия, видит свой долг в том, чтобы поставить перед Церковью нелегкие вопросы об этом предмете, вынудить ее увидеть здесь богословские провалы и позаботиться о том, чтобы их закрыть, пока они не привели к дальнейшим печальным последствиям. Лютер надеялся, что, требуя, чтобы ему объяснили, в чем его ошибка, наконец побудит Церковь к правильному решению – к обсуждению этой темы по существу; Церковь увидит ясно, что допускает существование богословски порочной практики, практики, уводящей верующих прочь от истины – будет благодарна Лютеру за то, что он указал на ошибку, и, разумеется, ее исправит. Однако – по причинам, которые истории понять не дано – Каэтан и Церковь воспринимали эту ситуацию совершенно иначе. Они уперлись; и это привело к Реформации, которой, действуя более гибко и разумно, они вполне могли бы избежать.

Яркий пример такого бессмысленного упорства продемонстрировал Каэтан дальше. Лютер говорил, что Церковь никогда не обсуждала вопроса об индульгенциях и не принимала по нему определенного решения; в доказательство своих слов он указывал на то, что никаких папских булл или указов об этом предмете не существует. Составление такого документа, разумеется, заставило бы Церковь прежде всего задуматься о богословских основаниях индульгенций – и, задумавшись об этом, она немедленно увидела бы проблемы, на которые указывал Лютер. Именно в этом и состояло принципиальное требование его «Девяноста пяти тезисов»: провести на эту тему дебаты и обсудить богословскую сторону дела. И далее: пока такого документа не существовало, как могла Церковь обвинять Лютера в ереси? Какому документу, вышедшему из папской канцелярии, противоречило то, что говорил Лютер?

Поэтому Каэтан, страстно желая как можно скорее заткнуть рот этому немецкому еретику, пришел к решению неожиданному и, пожалуй, чересчур смелому: составить такой документ самому. Он торопливо набросал черновик и 9 ноября отослал его в Рим. Однако документ Каэтана ни в малой мере не касался ни искренних вопросов и возражений Лютера, ни поднятых им сложных проблем. Вместо этого он высокомерно – и, с богословской точки зрения, бессмысленно – призывал себе на помощь папский авторитет. В сущности, говорилось там всего-навсего: «Молчи и делай, что тебе говорят! Хватит вопросов. Никаких ответов и разъяснений ты от нас все равно не услышишь. Великий и могучий папа сказал, аминь».

Разумеется, этим Лютера было не одурачить. В этих попытках заткнуть ему рот он видел не истинный глас Божий, а лишь «великую и ужасную» подделку, машину, изрыгающую дым и пламя. Но дым и пламя эти исходили не со святой горы святого Бога: извергали их люди, напыщенные и гордые, но снедаемые тайным страхом, люди, что, спрятавшись за красно-золотым занавесом, дергали за церковные и юридические рычаги. Настоящей власти, на которую они ссылались – власти и авторитета Бога и истины, – у них не было; и Лютер, подобно бдительному песику, лаял, лаял и лаял, стремясь предупредить мир о мошенничестве, убедить людей отдернуть занавес и обнажить скрытую за ним нехитрую механику обмана.

Самоуверенность Лютера приводила кардинала Каэтана в ярость. Ему это казалось вопиющей наглостью. Но Лютер верил не в себя, а в Бога. Он не сомневался, что есть Бог, которого надлежит страшиться, власти которого должны повиноваться все и каждый. К этому Богу – а также к истине и здравому рассудку – Лютер готов был прислушаться. Но, пока Каэтан и остальные на примере Писаний не укажут Лютеру, в чем его позиция расходится с истиной Божьей – слушать их Лютер не собирался. Эта-то принципиальная разница между позициями Лютера и Церкви привела к тектоническому разлому: давление нарастало с каждым днем – и вскоре должно было вызвать великое землетрясение. Лютер понимал, почему не может сдвинуться ни на дюйм: но почему же папская власть не видит проблему так же ясно, как он, и не пытается исправить ситуацию? Что он упускает? Но понять Лютера они не хотели – или, быть может, не могли; и с необъяснимым узколобым упрямством требовали от искреннего и благонамеренного монаха лишь одного латинского слова. Одно слово – и всем бедам конец. Одно слово – и все утихнет. Скажи лишь одно слово: revoco !

Усилилось давление и на Фридриха с требованием выдать Лютера; однако по каким-то своим причинам он этого делать не стал – напротив, решил Лютера защищать. Почему именно, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Разумеется, нам известно, что идее индульгенций сам Фридрих отдал немало времени, трудов и средств. Но, быть может, по совету многих виттенбергских богословов – и прежде всего Спалатина, которому полностью доверял, – курфюрст предпочел защищать Лютера от Рима.