Эрик Метаксас - Мартин Лютер. Человек, который заново открыл Бога и изменил мир

Лютер ответил, что очень тронут и благодарен за такие слова со стороны столь видных и достойных людей, – однако от своей позиции в отношении церковных соборов не может отступить ни на волос. Он ясно дал понять, что критиковал в этом отношении лишь Констанцский Собор, поскольку тот явно отступил от Писания в случае с Гусом. Важно здесь, подчеркнул Лютер, не его собственное мнение – Боже упаси! – а то, что ясно гласит Писание. Будь все дело в том, что сам он или Церковь погрешили против любви, – это было бы совсем иное дело. Обиды и оскорбления, нам нанесенные, надлежит прощать. Но, когда речь идет о Писании, у него связаны руки. Словами Писания и его авторитетом нельзя пренебрегать, и торговать ими немыслимо.

Тогда его собеседники выдвинули такое предложение: пусть Лютер отдаст все свои книги на суд императора и имперских княжеств. Но и на это Лютер ответил: человеческого суждения здесь недостаточно. Они должны судить по Писанию, и, пока не пообещают этого, – их суждения он не примет.

В переговоры вступил архиепископ Трирский. На его стороне дебатов выступали фон дер Эккен, его секретарь, и Иоганн Кохлеус, который до 1520 года симпатизировал Лютеру, но затем повернулся против него и со временем стал его злейшим противником. На стороне Лютера – Шурфф и Амсдорф. В какой-то момент Кохлеус задал Лютеру прямой вопрос: неужто ему открылось слово Божье? Лютер ответил: да. Тогда Кохлеус потребовал, чтобы Лютер показал следы от гвоздей на ладонях. Поднялся шум и крик: несколько раз фон дер Эккен и Кохлеус набрасывались на Лютера вместе, да так, что Шурффу приходилось буквально кидаться между спорящими и их растаскивать. Кохлеус в ярости обвинял Лютера в том, что тот оскорбляет папу. Наконец архиепископ предложил сделать перерыв, охладиться и продолжить позже. Переговорщики разошлись, чувствуя, что ничего не достигли.

Позже Кохлеус взял дело в собственные руки и проскользнул в комнаты к Лютеру один. Он вспоминал позднее, что там царил сущий хаос: люди приходили и уходили, дверь никто не охранял, так что ему удалось пройти незамеченным. Сперва он заговорил с другом Лютера Петценштейнером: тот принялся так рьяно с ним спорить, что пришлось вмешаться самому Лютеру. Кохлеус пришел с добрыми намерениями и сумел напроситься на ужин: посадили его между Лютером и каким-то дворянином, которого он принял за Фридриха Мудрого, хотя это, очевидно, был не он. Оживленная застольная беседа обратилась к вопросу о пресуществлении. В какой-то момент Кохлеус предложил Лютеру отказаться от императорской охранной грамоты и вступить с ним, Кохлеусом, в открытый диспут – своего рода бой без правил за истину Божью. Разумеется, предполагалось, что поражение для Лютера, скорее всего, будет означать смерть. Друзья Лютера, возмущенные таким предложением, вскричали, что Кохлеус желает ему смерти, и один из них, Рудольф фон Ватцдорф, едва не бросился на него с кулаками. Однако Лютер мученичества не страшился: он готов был принять предложение Кохлеуса – и, весьма возможно, принял бы, если бы решительно не вмешались его друзья.

После того как шум утих и ужин закончился, Лютер отправился в спальню – а Кохлеус, страстно желавший доспорить, пошел следом. Он показал Лютеру, что пришел без оружия, и Лютер согласился впустить его к себе и договорить наедине. Согласно всем сообщениям, дальнейшая беседа шла вполне по-дружески. Лютер объяснял Кохлеусу: дело зашло куда дальше чьих-то частных мнений. Даже если бы он сам и согласился покаяться – последователи его, коих уже сотни и тысячи, немедля поднимут павшее в грязь знамя Евангелия и пойдут под ним в бой. Кохлеус отвечал: если Лютер не пойдет на попятную, ему придется подписать вердикт против него. «Я не могу стать гуситом», – сказал он перед тем, как уйти [242] Brecht, His Road to Reformation , 467. . До конца жизни Кохлеус утверждал, что в тот вечер почти убедил Лютера покаяться. Он рассказывал даже, что во время разговора Лютер заплакал, – хотя сам Лютер решительно это отрицал. Как бы там ни было, Кохлеус старался искренне и от чистого сердца; однако друзья Лютера, взбешенные тем, что он едва не убедил их вождя отказаться от охранной грамоты, немедленно сочинили о нем поносные стихи, в которых играли на сходстве его гуманистического прозвища с немецким словом «слизень». Стихи эти быстро разлетелись – и Кохлеус сделался персоной нон грата у Ульриха фон Гуттена и других гуманистов, которые прежде его привечали. Большинство его франкфуртских друзей приняли сторону Лютера, и кончилось тем, что ему пришлось бежать в Рим. Со временем Кохлеус сделался одним из самых яростных ругателей Лютера: много лет он неустанно осыпал его самыми грубыми инвективами [243] Пожалуй, совершенства в своем роде Кохлеус достиг, когда заявил, что Лютер – сын беса, изнасиловавшего его мать в отхожем месте. .

Однако и на вечернем тет-а-тет с Кохлеусом дело не закончилось. На следующий день прошла еще одна частная встреча: на стороне Лютера были в этот раз гуманисты Пейтингер и Вегус, на другой стороне – Шурфф и неизвестный нам по имени саксонский рыцарь. Снова они убеждали Лютера представить свои сочинения на суд императора и имперских князей – и снова Лютер отвечал, что не станет подчиняться суждению людей, если они не согласятся судить по Писанию. Пейтингер и Вегус, как видно, так жаждали соглашения, что отвечали: разумеется, это само собой понятно, специально об этом упоминать – значит оскорблять императора. Как и вчера, разговор шел по кругу, пока вдруг кто-то не предложил, чтобы Лютер представил свои писания на суд церковного собора. Эту идею Лютер воспринял куда теплее, но и тут сразу оговорил: согласен, только если в решении собора будут ссылки на Писание. Спеша с этим покончить, Пейтингер и Вегус побежали к архиепископу и сообщили ему радостную весть – однако, как видно, умолчали о поставленном Лютером условии. Архиепископ вызвал Лютера, чтобы заключить с ним соглашение, однако из разговора с ним скоро понял, что на самом деле никакого соглашения не вышло. Лютер по-прежнему требует, чтобы любые суждения о его учении основывались на Писании, – и не делает исключений ни для кого, даже для церковного собора.

Однако последний разговор Лютера с архиепископом прошел без враждебности. Архиепископ этот был известен как хранитель одной из самых священных реликвий христианского мира – клочка ткани, якобы принадлежавшего нешвенному хитону Христову, тому, о котором римские солдаты бросали жребий. И теперь, указывая на эту реликвию, архиепископ просил Лютера не разрывать нешвенный хитон Церкви. «Кого же хочешь ты видеть себе судьей?» – спросил он в какой-то момент; и Лютер с улыбкой ответил, что судьей может стать даже ребенок восьми или девяти лет, – лишь бы судил по Писанию.