Бернард Корнуэлл - Безумен род людской

— Отдай мне! — брат двинулся в мою сторону, но остановился в испуге, потому что с его приближением я поднёс толстую пачку ближе к пылающему огню.

Когда он остановился, я убрал пьесу от огня и продолжил чтение:

Я остановился, улыбаясь.

— Хочешь, чтобы я это сжёг?

— Ричард! — взмолился он.

— Кто играет Ромео? — спросил я, поднося страницы к ненасытному огню.

— Нет, — умолял он, не отводя взгляда от страниц, — нет! Прошу тебя, не надо!

— Кто играет Ромео? — снова спросил я, на этот раз громче.

— Что это? — Ричард Бёрбедж спрыгнул со сцены, но брат протянул руку, чтобы его остановить.

— Как у тебя это вышло? — тихо спросил брат.

— Я тебе расскажу, — сказал я громко и медленно, чтобы меня слышали все собравшиеся в зале. — Я проломил голову Саймону Уиллоби. Выстрелил из пистолета в одного всадника. Сыграл в классики с медведем и принёс тебе это.

Я протянул ему страницы.

— Он играет Ромео? — сердито потребовал ответа Ричард Бёрбедж.

Мой брат проигнорировал вопрос. Он также проигнорировал и рукопись, и я увидел, к своему удивлению, что в его глазах выступили слёзы. Он подошёл и неуклюже обнял меня за пояс.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо.

Он отошёл и взял страницы так, будто это самая большая ценность в мире.

— Он играет Ромео? — снова спросил Ричард Бёрбедж.

— Нет, нет, — рассеянно сказал брат, — конечно нет.

— Он не может играть... — начал Бёрбедж.

— Он и не играет! — проворчал мой брат.

— Почему же? — ехидно спросил Уилл Кемп.

— Тише! — вмешался Алан Раст, и этот диктаторский королевский голос успокоил весь зал. Он смотрел, как мой брат осторожно кладет пьесы на стол. — У кого были пьесы? — спросил меня Раст.

— У сэра Годфри, — ответил я.

— Куда это положить? — выкрикнул голос со сцены, и я увидел, что слуга принёс рулоны зелёной ткани.

Сильвия стояла позади него, тоже с ношей в руках.

— Куда угодно, — нетерпеливо ответил Алан Раст, — просто брось их! — Он обернулся ко мне. — Пьесы были у сэра Годфри?

— Он организует звериные представления для нового театра, — объяснил я.

— О боже, — пробормотал брат, — ну конечно же!

— И он спрятал Саймона Уиллоби во дворе Мусорщика, — добавил я.

— Это там держат собак? — с ужасом спросил Джон Хемингс.

— Там держат собак, — сказал я, — бойцовых петухов и огромного медведя.

— Так что случилось? — спросил Хемингс.

Мы актёры и любим зрителей. Порой, когда спектакль не удался, о зрителях легко думать как о врагах, но на самом деле они часть спектакля, потому что публика меняет нашу игру. Можно репетировать пьесу неделями, как это было со «Сном в летнюю ночь», но как только театр наполняется людьми, пьеса меняется. В ней, естественно, появляется новое напряжение, но также и энергия. Часто на репетиции мы играем всю пьесу в «Театре» вообще без публики, и получается уныло и тоскливо, пьеса утрачивает новизну из-за большого количества репетиций, а на следующий день при двух тысячах с изумлением взирающих на сцену зрителях пьеса вдруг оживает. Сейчас у меня были свои зрители, хотя я притворился, что не замечаю присутствия Сильвии.

Слуга схватил её за локоть, явно желая увести, но она осталась, и слуга остался с ней, и они оба сейчас слушали, как я описываю вторжение во двор Мусорщика. Джон Хемингс, благослови его Бог, скормил мне недостающие реплики.

— Разве ты не беспокоился по поводу собак? — спросил он.

— Я испугался, — признал я, — поэтому взял вот это, — я вытащил из холщовой сумки кинжал. — Решил, что мне, возможно, придётся убить пару человек, прежде чем я доберусь к двери сарая.

Это было неправдой. Мастифы искромсали бы меня в фарш задолго до того, как я поцарапал хотя бы одного из них. Я считал, что если собаки на воле, мне хватит времени добраться до сарая, прежде чем они меня настигнут, а потом я выберусь, отвлекая их мясом из кладовой. Мне повезло, что всё сложилось, как сложилось.

— Но мне повезло, — сказал я Джону.

— Повезло? Как?

— К ним приехал человек графа Лечлейда.

— Ты знаешь, что это был человек графа? — внезапно спросил брат.

— Я узнал его, — сказал я, — и подслушал их разговор. — Я положил кинжал обратно в сумку. — Его лошадь стояла во дворе, так что все собаки были заперты.

— Тебе повезло, — пылко сказал Джон.

— Продолжай! — потребовал мой брат.

— Я прошмыгнул внутрь, — сказал я, — и собаки начали выть, но я спрятался, пока их утихомиривал Сэм Соломенное брюхо. Потом я подошёл к двери в дом и услышал их разговор. Саймон Уиллоби, — я посмотрел на Джона Хемингса, — должен был переписать пьесы, но ему выдали плохие перья.

— Ха! — отреагировал мой брат.

— Когда Сэм и его жена провожали де Валля до лошади...

— Де Валля? — переспросил брат.

— Это управляющий графа, — объяснил я. — Они оставили Саймона в доме, тогда я вошёл внутрь и ударил его, пока он не успел позвать на помощь.

— Ты ударил его? — взволнованно поглядел Джон Хемингс.

— Очнувшись, он не мог сообразить, Рождество сейчас или Пасха, — сказал я. — У него текла кровь. Я ударил его слишком сильно.

— Хорошо, — твёрдо сказал брат.

— Я взял пьесы, — продолжил я, — и ушёл. Да, и выпустил медведя.

— Вашингтона? — спросил Уилл Кемп. — Мне нравится Вашингтон. Старый мерзавец. Я видел, как он однажды прикончил десяток собак.

— Ты его выпустил? — переспросил Джон Хемингс. — Зачем?

— Потому что они наверняка бросились бы вдогонку, — пояснил я, — а медведь может их задержать. — Все уставилась на меня. — Так и вышло.

— Что вышло? — спросил Хемингс.

— Он их задержал.

— Разве это не опасно?

— Я бежал быстрее медведя, — сказал я, как будто это объяснение было очевидным.— Я вылетел со двора и продолжал бежать, но де Валль последовал за мной, верхом. Я бежал в Кожевенный переулок, и он преследовал меня со шпагой в руке.

— Господи Иисусе, — тихо произнёс Джон Хемингс.

— Но я взял и это, — я вытащил из сумки пистолет.

— Господи Иисусе, — эхом повторил брат за Джоном Хемингсом, — только не говори, что ты застрелил человека графа Лечлейда!

— Я выстрелил в его лошадь, — сказал я. — Всё вышло неплохо, она испугалась и сбросила де Валля, а сама упала на снег и сломала ему ногу.

— Ты взял его шляпу? — в изумлении спросил Джон Хемингс.

— Красивая шляпа, — объяснил я, — только с дыркой от пули.

Все замолчали. Мы любим, когда публика молчит, когда никто не кашляет, не ёрзает, не щёлкает орехи и с неожиданным шипением не открывает бутылки эля. Молчание означает, что спектакль удался и публика в нашей власти. Для актёра мёртвая тишина лучше, чем аплодисменты, и тем утром в большом зале публика сидела тихо.