Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

В нескольких словах Леон рассказал свое невольное столкновение с князем Черкасским; как тот ударил ни в чем не повинного служилого, как Леон не одобрил этого поступка, как князь дерзко обозвал его за это и в конце концов вызвал его на кулачный бой, от которого Леон отказывался, зная, что бои по праздникам запрещены, и еще потому, что оружие у него и князя было неравное: грузины-де кулачному бою не обучались, а Черкасский оружием отказывался решить их недоразумение.

– Убийца он! – прервал рассказ отрезвевший Черкасский.

– Молчи, дай князю досказать, – остановил его царь.

Леон ясно и коротко докончил рассказ: князь хотел ударить его – на это есть свидетель; обозленный этим, он, Джавахов, выхватил из ножен кинжал и ударил им Черкасского, но ударил неопасно, потому что князь жив и даже собирается жениться; теперь он, Джавахов, требует у князя обратно свой кинжал и готов вторично вступить с ним в бой, но лишь при равных условиях.

Леон умолк и вопросительно устремил на царя свои жгучие, прекрасные глаза, горевшие огнем одушевления. Царь сидел в глубокой задумчивости. Наконец, тяжко вздохнув, он прервал молчание.

– Так соблюдаешь ты, Григорий Сенкулеевич, мои указы? – обратился он к Черкасскому. – Вот иноземец чтит мой указ, а ты… к обедне едешь, а что учиняешь?..

– Прости, надежа-государь, – низко кланяясь, сумрачно ответил Черкасский. – Нрав мой крут больно: иной раз и не совладею с ним.

– Мало в церковь ходишь, плоти своей молитвой да постом не обуздываешь, вот Сатана-то и завладевает тобой! – сокрушенно произнес царь. – Ну, да на этот раз, по случаю великой нашей радости, я прощу тебя, но помни, Григорий Сенкулеевич, в последний это раз. Буйства твои чрезмерны, и надо положить им предел.

– Вот скоро женится и остепенится, – ввернул за него Милославский.

– Женится – переменится, – засмеялись кругом.

Царь улыбнулся, после чего обратился к Леону:

– А тебя, молодец, тоже на сей раз прощу, ради великой нашей радости. Ведь мирволить убийству негоже! Ну а теперь ступайте оба с миром и выпейте по чарке фряжского вина, и да будет все забыто!

Черкасский повернулся было, чтобы идти к столу, но Леон не двинулся с места и обратился к царю:

– Государь, ведь я сам открылся, что ранил князя, а мог бы этого и не делать. Но сделал это я потому, что считал бесчестным скрываться. Я ходил к князю, просил его отдать мой кинжал, который завещан мне моим дедом; честным боем предлагал я князю рассудить нашу обиду… а он меня, как пса, выгнал из дома. Государь, прикажи вернуть мой кинжал, а там хоть казни меня, если считаешь мою вину столь великой.

Алексей Михайлович с изумлением посмотрел на юношу.

– Что за кинжал такой особый? – спросил он.

– Он никогда из нашего рода не выходил, вот он чем примечателен, – гордо возразил Леон. – Его Баграт, царь грузинский, из Палестины принес, когда пришел в Грузию проповедовать новую веру тотчас после Вознесения Христова, которое он сам видел; и этот кинжал Баграт, придя в Грузию, отдал нам. С тех пор переходит он из рода в род.

– Покажи-ка сюда! – заинтересовался царь.

– Прикажи Черкасскому! – ответил Леон.

Григорий Сенкулеевич сидел уже с несколькими боярами и усиленно тянул вино из золотой чарки. Когда у него потребовали по приказанию царя кинжал, он с сердцем выхватил его из-за пояса и кинул на стол.

– А, да пропадай он пропадом, анафема! Покоя из-за него нет! – прорычал он и, стукнув чаркой по столу, залпом выпил вино. – Что, нет у меня такого меча-кладенца, что ли? Почище и подороже еще есть!

Кинжал подали царю, и он стал с любопытством разглядывать действительно ценный и редкий кинжал, на котором изумруды, сапфиры и бриллианты переливались разноцветными огнями.

– Чай, дорог он? – спросил царь Ртищева, известного ценителя и знатока дорогих иноземных вещей.

Федор Михайлович взял кинжал в руки и, внимательно рассмотрев, ответил, возвращая его царю:

– Два княжества, Казанское и Астраханское, в былые времена отдали бы за него. А кабы наверное знать, что он из Палестины, то и больше можно было бы дать.

Все головы повернулись в сторону дорогого кинжала, и все глаза засверкали вдруг алчностью. Но сильнее всех загорелись глаза царского тестя Милославского. На него эти слова произвели такое действие, что он даже зажмурился.

Царь, полюбовавшись вещицей, отдал ее Леону:

– На, молодец, владей своим сокровищем! И мой тебе совет: не носи ты его за поясом, а спрячь подальше в сундук… Ну, бояре любезные, гости дорогие! – продолжал царь. – Пир мой что-то невесел? Немчин на органе не играет, трубы не трубят и сурны не слышно! Эй, кто там? Позвать скорей немчина да трубачей! Да вина подливай гостям! – приказал он кравчим.

– Без тебя, надежа-государь, не пьется! – раздался звонкий молодой голос Голицына. – За новорожденную царевну Софью Алексеевну, много лет ей… царствовать!

– Эка хватил! Ведь не царевич она, чтобы ей царствовать, а всего девчонка! – пошутил царь.

– Все едино! Может, за царя какого замуж выйдет. Много лет ей здравствовать! – поправился Голицын.

– Ты что заместо глашатая вылез? – заорал Ромодановский.

– Ничего, надежа-государь простит! – зашумел Голицын. – Да и чем я не глашатай?

«Молод больно!», «Молоко на губах не обсохло!», «Голос слаб!» – раздавалось со всех сторон.

– Надежа-государь, не обесславь, за новорожденную дозволь многолетие! – не унимался Голицын.

– Ну, пусть его! – махнул рукой Алексей Михайлович. – Вишь, ему моя дочурка по душе пришлась, – засмеялся царь. – Ну, подожди годков пятнадцать, а там и поженим, будешь моим зятем!

Все кругом засмеялись царевой шутке, и никому не пришло, конечно, в голову, что эти слова были почти пророчеством. Если Голицын много лет спустя и не стал настоящим зятем царя Алексея Михайловича, то стал очень близким человеком для его дочери и его государства.

– Что же, государь! – попросил Голицын. – Дозволь многолетие!

– Ин будь по-твоему, валяй! – разрешил царь.

Тогда Голицын вышел на середину комнаты с полной чаркой вина в руках; осушив ее до дна, он произнес громким голосом полный титул новорожденной царевны. Остальные подхватили многолетие и осушили все чаши до дна.

– Добро, спасибо, князь; спасибо, друга! – ласково улыбаясь, проговорил царь. – Спасибо на добром слове!

Царь Алексей Михайлович в такие дни веселых торжеств тоже не любил отставать от других и выпивал изрядное количество вина и браги. Его ласковые глаза понемногу стали терять свое обычное приветливое, всегда несколько смущенное выражение и становились тусклыми; на губах заблуждала хмельная улыбка; но его голос был все так же тих, когда он обращался с шутками к своим ближним боярам.