Георгий Свиридов - Время возмездия

— Что это у нас за концерт московских артистов-солистов? — спросила она, стаскивая с головы мужскую шапку-ушанку и развязывая платок.

Лиза не унималась. С глухими рыданиями она пошла навстречу и уткнулась в грудь Марфы Харитоновны, в ее холодный стеганый ватник, густо пропитанный машинным маслом и железной окалиной.

Марфа Харитоновна по-матерински обняла ее, провела ладонью по волосам:

— Ну, будя, будя… Угомонись, дочка…

Потом, словно ее резанули под сердце, Марфа Харитоновна сразу насторожилась, подобралась. Предчувствуя недоброе, она взяла своими огрубевшими мозолистыми руками Лизу за щеки, подняла голову, заглянула в глаза:

— Неуж и ты получила… С черной меткой бумагу?..

Лиза отрицательно замотала головой, продолжая всхлипывать. У Марфы Харитоновны отлегло от сердца. «Живой, значится, муж ейный». Она продолжала держать лицо Лизы в своих ладонях.

— Так что ж приключилося, скажи, не мучь слезами?

Лиза указала на кроватку сына.

— Андрюшка… Горит весь…

— Дык что ж ты раскисла, язви тебя в душу и печенки? — Марфа Харитоновна посуровела, оттолкнула Лизу, прикрикнула на нее: — Что ж ты панику распускаешь? Чичас же прекратить мокрый концерт, говорю я тебе!

— Врача… Врача надо срочно…

— Мы и сами кой-чиво умеем, — ответила Марфа Харитоновна, стаскивая с ног латаные валенки.

Она подошла к кроватке, наклонилась к Андрюше. Лиза замерла в ожидании.

— Не нравится мне дыхание, простуду схватил, — сказала авторитетно Марфа Харитоновна. — Надоть помочь парняге.

Марфа Харитоновна взяла лампу, унесла ее с собой. Раскрыла шкаф, задвигала посудой, переставляя флакончики и завязанные в тряпочку засушенные травки, семена, коренья. Она долго искала нужное лекарство, бормоча про себя разные ругательные слова в адрес «приставшей болячки».

— Нашла окаянную, нашла чекушку, думала, совсем запропастилась она. — И обратилась к Лизе: — Ну что ты застыла? Тарелку давай. Нет, блюдечка хватит. Давай блюдечко.

В комнате резко запахло скипидаром. Смешав его с конопляным маслом, Марфа Харитоновна долго и тщательно натирала Андрюшку. Спину, бока, грудь. И приговаривала:

— Потерпи маленько, счас полегчает… Полегчает… Мы хворь твою выгоним, выгоним…

Марфа Харитоновна выдохлась, умолкла. Укутала детские ноги старой, изъеденной молью пуховой шалью, накрыла поверх одеяла его полушубком. Андрюшка лежал притихший. Вскоре засопел.

— Уснул касатик. Теперича до завтрева будет спать крепко. Федька мой, ишо меньше был, в прорубь угодил. Принесли его мокрого, как курицу. Тож так натерла спинку, и грудку, и ноги. И отошел, через день опять бегал. А Андрюшка твой тож парень крепкий, почти нашенский, уральский.

Марфа Харитоновна устало прислонилась к печной трубе, отогревая спину. Лиза взяла блюдце, в котором еще находилась пахучая смесь.

— А это куда слить?

— Эх, Лизонька, спина у меня заревматизила, прямо дыхнуть не дает, — произнесла виновато Марфа Харитоновна и попросила: — Будь ласкова, потри ее, а то я завтра и не подымусь.

— Конечно, конечно, — охотно согласилась Лиза, не зная, как отблагодарить хозяйку.

Позади осталась Плюсса. От нее до Стругов Красных по прямой менее трех десятков километров. Но Григорию Кульге не суждено было штурмовать этот городок. Его обошли с востока, используя проселочные дороги, гати на болотах, нацеливаясь на Псков. Танковый батальон, в котором служил Кульга, был на самом острие клина наших наступающих войск. У него была четко определенная командованием задача: не ввязываться в затяжные бои, а смело врезаться в глубину обороны противника, наводить панику, уничтожать тылы и вести непрерывную разведку.

Танкистам помогали партизаны. Они выделяли опытных проводников, чтобы скрытно, обходя опасные трясины, продвигаться вперед по лесным чащобам. Погода стояла мерзкая. То морозы, то метели, то вдруг наступала весенняя оттепель, снег раскисал, лед терял устойчивость, и танки буквально ползли, утопая по самое днище в месиве снега и грязи. Тылы отставали, доставка горючего и боеприпасов происходила с перебоями.

Так было и сейчас. Батальон расположился в лесу. Столетние сосны стройными красноватыми мачтами тянулись вверх, в небо, держа там зеленые зонты пушистой хвойной кроны. На поляне стоит ель-красавица, завернулась в пуховую снежную шаль. За елью, надвинув снежную шапку по самые окна, приютилась избушка лесника. Война прошла стороной, но и здесь побывали оккупанты. Стекла в окнах выбиты, двери сорваны с петель, имущество разграблено.

Танкисты входили в избу, молча смотрели, стягивали шлемы и, хмурые, возвращались к своим машинам. Галия прижалась к плечу Григория, закусив варежку. Она на фронте видела всякое. Смерть и разрушения. Кровь и слезы. Разлагающиеся трупы и разорванные взрывами куски человеческих тел, раздавленных танками и повешенных. Казалось, что уж ко всему притерпелась…

Здесь, в небольшой горнице, в углу у окна, примостился стол. На нем возвышалась молодая елочка, обвешанная самодеятельными бумажными игрушками. Вместо деда-мороза стояла полинялая кукла-матрешка с приклеенной ватной бородой. За елкой на тесаных бревнах стены следы автоматных пуль. Стреляли по желтым любительским семейным фотографиям. На полу возле стола — разбросанные, раздавленные сапогами самодельные тряпочные куклы, битая посуда, перевернутая табуретка — все густо обсыпано перьями распотрошенной подушки. У печки, на которой краснели щербатины от пуль, неловко прислонившись боком, обняв руками ребенка, словно пытаясь его защитить своим телом, скорчившись, застыла нестарая женщина с седыми волосами. На ногах — носки из грубой пестрой шерсти, а сверху — стертые глубокие калоши, подвязанные веревками. Тут же, на полу, немного откатившись, валялся моток такой же шерсти, спицы из ржавой проволоки, воткнутые в начатый детский носок. Голова женщины, повязанная ситцевым линялым платком, вся в кровавых сгустках. Ее, видимо, били прикладами.

Ребенок, истощенный, крохотный, обхватил женщину ручонками и навечно застыл с расширенными от ужаса голубыми глазами и раскрытым ротиком. У него на худенькой спине, на вылинялой клетчатой рубашонке — запекшаяся кровь. Следы автоматных очередей. Полоснули крест-накрест.

— За что же их, Гриша, а? — прошептала побелевшими губами Мингашева.

— Искали, наверное, партизан.

— Каратели, — глухо произнес сержант Илья Щетилин, командир танкового орудия. — Их работка. У-у, га-ады!

Он стоял за спиною у Кульги, в расстегнутом потрепанном полушубке, шапка-ушанка сдвинута на затылок, видны светлые, как солома, прямые волосы.

Юстас, бледный как мел, комкал в руках снятую шапку. На его худощавом продолговатом лице легли складки. Угрюмо сдвинулись брови. Слеза скатилась по щеке, оставляя след.