Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— Но теперь они не стоят и пуговицы! — восклицал мой розовощекий корнет. — Был шейв, что их сирдарам удалось собрать солдат, хоть бы и так, все одно они почти без продовольствия и боеприпасов. Осмелюсь предположить, урок, который мы им вчера преподали, сбил с них спесь. — И он добавил с сожалением: — Вы же были в самой гуще свалки, да? Боже, хотел бы я быть на вашем месте! А нам вот повезло как утопленникам: протопали все время то вниз, то вверх по реке с патрулями, и даже духу сикхского не почуяли! Как же у меня чешутся руки добраться до этих мерзавцев!

Слушая его болтовню и каждые полмили приседая в кустах, меж тем как остальные солдаты тактично держались в стороне, я почувствовал себя совсем разбитым, когда мы достигли Нуггура. Здесь мне растянули гамак во временном баша-госпитале и туземный лекарский помощник напоил меня слабительным. Я передал моему маленькому сорвиголове небольшую записку для Лоуренса, где бы тот ни был, в которой описал мои приключения и текущее состояние и через пару дней, проведенных под ветхим навесом в наблюдениях за ящерками, бегающими по темной потрескавшейся стене и мечтах о том, чтобы побыстрее умереть, я вдруг получил следующий ответ:

Политический департамент, лагерь в Кассуре, 13 февраля 1846.

Мой дорогой Флэшмен — я рад узнать, что вы в безопасности и полагаю, что когда это письмо достигнет вас, ваша слабость уже не будет препятствовать вам без задержки присоединиться ко мне. Дело срочное.

Ваш и т.д. Г.М. Лоуренс.

Меня от этого просто затошнило; именно сейчас я меньше всего на свете нуждался в «срочных делах». Но, что обнадеживало, здесь не было ни слова о моем фиаско с Далипом, и я понял, что Гулаб не терял даром времени, успев убедить Лоуренса и Хардинга, что он присмотрит за парнем не хуже наседки. К тому же, я все еще не покрыл себя в очередной раз славой, а зная, что Хардинг меня на дух не переносит, странно было получить подобный вызов; я полагал, что он захочет иметь меня под рукой не ранее, чем будет заключен мир. Мне слишком много было известно об этой пенджабской заварухе, чтобы кое-кто чувствовал себя слишком удобно. Тем более сейчас, когда они обтяпали все дельце к взаимному удовлетворению и выгоде, причем обман и предательство были прикрыты высокопарными словами, никому уже не хотелось вспоминать про все интриги и мерзости, которые в конце концов привели к Мудки, Фирозшаху и Собраону; так что для всех будет лучше, если главное действующее лицо во всем этом мерзком деле не будет застенчиво переминаться у задней стенки дурбара, когда они подпишут мир.

Так я и остался всего лишь зрителем на этом дипломатическом пиршестве. Я предполагал, что весь корень отвращения ко мне Хардинга в том, что, по его мнению, я испортил всю картину Сикхской войны, которую он уже создал в своем воображении. Мое лицо в эту картину не вписывалось — я был пятном на холсте, тем более безобразным, что Хардинг осознавал мое право находиться здесь. Полагаю, он мечтал о каком-нибудь героическом полотне, на котором была бы представлена широкая историческая перспектива общественного одобрения — причем, заметьте, вполне правдивая картина британского героизма и беззаветной преданности перед лицом абсолютно невозможных обстоятельств — а так же мужества наших упрямых противников, которые погибли на берегах Сатледжа. Ну, вы же знаете, что лично я думаю о героизме и мужестве, однако я всего лишь отношусь к ним так, как может это делать прирожденный трус. Но оба этих качества были здесь, на этих благородных полотнах, с Хардингом — строгий и величественный, попирающий сапогом тело мертвого сикха и поднимающий кающегося грешника, с преисполненным благоговейного страха Далипом рядом, в то время как Гауг (с другой стороны) взывает к небесам с поднятой в руке шпагой, на фоне клубов порохового дыма и решительных бриттов, поражающих штыками скрежещущих зубами черномазых, а аллегорические фигуры Марса и Матери-Индии плывут наверху в приличествующих случаю драпировках. Чертовски красиво.

Ну нельзя же было портить подобное зрелище карикатурой в стиле «Панча», на которой Флэши блудит со смуглыми красотками, шпионит и обделывает грязные делишки с Лалом и Теджем, а?

Так или иначе, требованиям Лоуренса нужно было подчиняться, так что я с трудом поднялся со своего одра болезни, сбрил бороду, раздобыл чистый комплект штатской одежды, отправился вниз по течению в Фирозпур на речной барже и высадился на берег в Кассуре, с видом бледным и интересным, с подушкой, притороченной поверх седла.

Пока я страдал на ложе скорби, Гауг и Хардинг устанавливали мир силой. Пэдди собрал всю свою армию к северу от Сатледжа, в трех днях от Собраона, а Лоуренс тесно общался с Гулабом, который теперь уже считал безопасным для себя принять пост визиря, предложенный ему хальсой и выступил на авансцену, ведя переговоры от имени армии. Она все еще имела силы — как вы помните, под ружьем оставалось тридцать тысяч бойцов, и Хардинга припекало перейти к переговорам прежде, чем эти негодяи вновь чего-нибудь наворотят. С политической точки зрения ситуация оставалась шаткой: как правильно указывал Пэдди, у нас по-прежнему не было, ни сил, ни средств, чтобы покорить Пенджаб; что было нужно — так это договор, который дал бы нам эффективный контроль над страной, помог бы рассеять остатки хальсы и поддержать Гулаба, Джиндан и остальных благородных мерзавцев. Так что Хардинг, со всей поспешностью и рвением, которые так бы пригодились нам несколько месяцев назад, подготовил свои требования, чтобы представить их и взять Гулаба за глотку уже спустя пять дней после окончания войны.

Кассур лежал всего в тридцати милях от Лахора и Хардинг расположился сам и устроил свою свиту в палатках неподалеку от старого города, а армия стала лагерем на окружающей его долине. Проезжая по позициям, я чувствовал, что в воздухе витает приподнятое настроение как всегда в конце кампании: люди устали, так что готовы были проспать хоть целый год, но уцелевшие не растеряли теплых товарищеских чувств, так что большинство полеживало, жмурясь на солнце, а некоторые резвились и играли в чехарду. Помню, уланы затеяли игру в бейсбол, а молодой канонир, сидя на лафете, слюнявил карандаш и писал под диктовку сержанта строки: «... и передай Сэмми, что, если все будет хорошо, папа привезет ему сикхскую саблю, а еще шелковые шали для его мамочки — стоп, поправь, чтобы там было "дорогой мамочки" — и моих милых девочек». Сипаи проводили учения, группа парней в одном исподнем выжаривала вшей у взводных костров, длинные ряды палаток и силуэты полуразрушенных мечетей плавились на жаре, вдалеке пели горны, запах туземной стряпни плыл от места, где следующий с армией люд, общим числом в пятьдесят тысяч, встал лагерем за артиллерийским парком. Кое-где расфранченные сержанты выкрикивали приказы, а к пушечному колесу для порки был привязан огромный рыжеволосый детина, обменивающийся задиристыми шутками со своими приятелями. Я остановился перемолвиться словечком с сапером Бобом Нэпиром [721], который разложил свой мольберт, и рисовал бенгальского совара, терпеливо потеющего перед ним в полной парадной форме — голубом мундире, красном кивере и белых бриджах, но постарался избежать встречи с Гробокопателем Хэйвлоком, который сидел перед своей палаткой и читал (Книгу Иова [722], должно быть). Все вокруг было само спокойствие и лень. После шестидесяти суток огня и ярости, в которых ей удалось отстоять ворота в Индию, Сатледжская армия наслаждалась миром.