Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Абсолютно ясно, что Броудфут не был идеальным кандидатом для весьма деликатного поста агента на северозападной границе. Как и многие британцы, он абсолютно откровенно полагал, что чем быстрее Британия захватит Пенджаб, тем лучше — однако можем ли мы упрекать его за это, зная о том, что творилось к северу от Сатлежда все эти годы? Существует тенденция обвинять его в разжигании войны и, без сомнения, он был готов предпринять все для обострения ситуации, но подобных людей хватало и на противоположной стороне. Джиндан и ее приближенные хотели уничтожить хальсу, а сама хальса была готова двинуться навстречу своей гибели — все это требовало от политического агента сдержанности, а от генерал-губернатора — гениальности (которой Хардинг явно не обладал), чтобы решить все проблемы мирным путем. Впечатление, которое вызывает британское мирное лобби, олицетворением которого считается Хардинг, таково, что оно желало сдерживать Пенджаб — или, скорее, вернуть его к состоянию сильной, но предсказуемой стабильности, каковая имела место во времена Ранджита Сингха. Но Хардинг и понятия не имел о том, как этого достичь.

Что же касается сикхов, то их опасения можно было понять. К югу от Сатледжа, как это было им прекрасно известно, появился гигант, который проявлял все более беспокоящие тенденции ко все новым завоеваниям — княжество Синд было последним (и притом, ужасным) примером. Если бы сикхи не принимали всерьез возможности, что Британия намерена проглотить Пенджаб, они бы были дураками — логика этого была очевидна. То, что у Компании не было ни сил, ни намерения (по крайней мере, на то время) к дальнейшему расширению, отнюдь не было очевидным для Лахора. А хальса? Воинственная и горящая желанием бросить вызов действующему чемпиону, она имела определенные основания подозревать, что если сама не начнет схватку, это сделает Британия.

Все это весьма общие наблюдения и к каждому из них можно добавить характеристику «Да, но...». Кто-то может привести примеры из корреспонденции Броудфута, или детали провокаций, предпринимаемых со стороны сикхов, но взвесив все эти обстоятельства, можно прийти к выводу, что война разгорелась из-за того, что ее жаждала хальса, в то время как Джиндан со своими сообщниками поддерживали ее в своих собственных целях. В то же время на британской стороне многим, включая Хардинга, не хватало дальновидности и гибкости, а другие политики были готовы, с разной степенью настойчивости, все же допустить, чтобы война началась. Стоит учесть, что солдаты каждой из сторон недооценивали друг друга; при всех своих опасениях британцы, обладающие гораздо большим боевым опытом, были глубоко уверены в своей непобедимости. И хотя эта уверенность позже была грубо поколеблена на поле боя, в конце концов, она подтвердилась. Хальса же, похоже, вообще не испытывала сомнений в победе и даже когда предательство лидеров обратилось против нее, сикхи сохранили эту свою уверенность до самых последних минут битвы при Собраоне.

Дух хальсы сохранился даже потом, в мирное время, когда Пенджаб стал британским протекторатом: они снова пошли в бой. Стимулом для этого стало британское присутствие в Лахоре, которое началось с защиты позиций номинальных правителей Пенджаба и закончилось полным контролем над властью; а также интриги Джиндан и Лала Сингха, которые нашли сложившееся положение вещей куда менее выгодным для себя, чем предполагали раньше (в результате оба они были высланы); но больше всего, возможно, к этому привела непоколебимая уверенность сикхских солдат в том, что со второй попытки им все же удастся довершить то, что они уже пытались сделать раньше. Результатом стала Вторая сикхская война 1848—1849 гг, которая завершилась полной британской победой — Гауг, после некоторых колебаний, провел очень кровавую битву при Чилианвалле и его уже было собирались сместить, но к тому времени, как прибыл его преемник, он уже успел победить в решающей битве при Гуджрате. Пенджаб был аннексирован, Далип Сингх свергнут и, как предсказывал Гарднер, Британия получила нечто гораздо более ценное, чем сам Пенджаб или Кох-и-Нур — эти замечательные полки, чья доблесть и преданность стали нарицательными на многие сотни лет — от Великого мятежа до Мейтхилы и Рангунской дороги [734].

Невозможно проверить все детали воспоминаний Флэшмена о махарани Джиндан (Чунда) и ее дворе; можно сказать лишь, что в целом они совпадают с сообщениями его заслуживающих доверия современников. «Странная смесь проститутки, тигрицы и властительницы в духе "Государя" Макиавелли», — так охарактеризовал ее Генри Лоуренс, и она вполне заслуживала все три эти прозвища. Поразительно красивая, отважная, безответственная и распущенная, она была блестящим, хотя и неразборчивым в средствах политиком и при том бесстыжей эксгибиционисткой — настоящий подарок для современных таблоидов, которые не смогли бы придумать ничего более сенсационного, нежели история ее продвижения к власти и пользования ею.

Очевидно, она родилась около 1818-го, и была дочерью смотрителя псарни у Ранджита Сингха. Что касается горячих деталей ранних лет ее биографии, мы вынуждены верить Кармайкл-Смиту. Большую часть своей информации он получил от Гарднера, который хорошо знал и восхищался махарани, оставив и собственный отчет о ней. Отец Джиндан был чем-то вроде неофициального шута при Ранджите и все докучал махарадже рассказами о своей дочери, тогда еще только ребенке, в шутку предсказывая, что из нее получилась бы хорошая королева. Согласно версии Гарднера, Ранджит, наконец, взял ее в свой гарем, «где маленькая красотка прыгала, шалила, дразнилась и... смогла покорить махараджу способом, который заставил его прежних жен сходить с ума от ревности». Когда Джиндан исполнилось тринадцать, ее отослали к опекуну в Амритсар, где она имела немало любовных приключений, прежде чем вернуться обратно в Лахор для «оживления ночной жизни дворца». В 1835 году она прошла через обряд бракосочетания с Ранджитом, но продолжала встречаться с любовниками, с ведома махараджи и даже (согласно Смиту), по его предложению — «описание деталей... сцен, разыгрываемых в присутствии старого вождя и по его подстрекательству было бы противным общественной морали». Ничего удивительного, что когда в 1837 году родился Далип, насчет его отцовства были сомнения, но Ранджит был счастлив признать его.

После смерти махараджи о Джиндан мало что было слышно до вступления Далипа на престол в 1843 году (ему было восемь, а не семь лет, когда Флэшмен встретился с ним). Затем, уже в качестве королевы-матери и со-регентши (вместе со своим братом), она погрузилась в пучину интриг, приручая хальсу и занималась тем, что Броудфут, уставший от скандалов, называл ее «неправильным поведением и исключительной аморальностью». Он говорил, что чувствовал себя скорее этаким церковным служкой у дверей борделя, нежели правительственным представителем, сравнивал Джиндан с Мессалиной и не сомневался, что пьянство и разврат сводят ее с ума («Что бы вы подумали... о четырех молодых людях, сменяющих друг друга в течении одной ночи, по мере того, как они уже не могли удовлетворять рани?»). Несомненно, он был готов повторить все сальные сплетни, которые только слышал, подводя итог, что для смены подобного режима просто необходима британская интервенция. Кроме того, считалось (как это отмечает Хушвант Сингх) что дурбар «погряз в плотских наслаждениях». Еще до убийства брата, Джиндан и ее сообщники намеревались предать страну ради собственной безопасности и выгоды. Смерть же Джавахира привела ее к окончательному решению уничтожить хальсу — «так-то и пришел в голову рани... план личной мести убийцам».