Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— Кончайте ломать комедию, болван!

Он схватил меня за шею и толкнул на пол носом вниз. Рассеченная веревка на руках ослабла, высвобождая мои руки. Виллем проворно отскочил, будто опасался, что я накинусь на него, и бдительно наблюдал за мной — для него явно оставалось загадкой, блефую я или нет. Вот что творит репутация.

Затем Штарнберг развернулся, подошел к койке, взял с нее вторую саблю и та зазвенела по камню, скользя ко мне.

— Отец называл вас актером, не так ли? — говорит Билл. — Так это или нет, не знаю, и что еще важнее, знать не хочу. Только я уже начинаю замерзать, и если вы живо не возьмете вон ту штуку, спихну вас в канаву, даже помолиться не успеете. Ясно? Тогда хватайте саблю и начнем!

— Не можете же вы вот так вот взять и убить меня! — взвыл я. — Господи, неужели у вас совсем нет сердца?

— Не заботьтесь о моем сердце! — осклабился этот мерзавец, сбрасывая пиджак. — Берегите лучше свое. К бою!

Бывают моменты — и мне приходилось переживать их чаще, чем могу припомнить, — когда ты загнан в угол, все твои увертки, ложь и притворство оказались напрасными, бежать некуда и остается только драться, уповая на удачу и запас грязных приемов. Долю секунды я прикидывал, не означает ли последняя угроза попытку расправиться со мной голыми руками. Допустим, я сильнее его... Но нет, в годы веселой молодости — быть может, но не сейчас, тем более против этого юного атлета, состоящего исключительно из мускулов и сухожилий... Да, расчет только на клинок.

Я поднял саблю, и ощущение витого эфеса в руке несколько ободрило меня. Несильно, но достаточно, чтобы встать в позицию. Виллем ждал, приподнявшись на цыпочки, гибкий, как пантера; красивая темная голова немного откинута, на губах дерзкая улыбочка. Крохотная искорка надежды вспыхнула в моей душе.

Не берусь утверждать, ввел ли его мой лепет в заблуждение или нет, но ему одурачить меня не удалось. О, мой труп нужен был ему ради собственной безопасности, это верно, но он сейчас думал не об этом. И разговоры про сыновний долг — тоже ерунда. Нет, что владело сейчас мастером Штарнбергом, так это стремление насладиться убийством, повесить на стену еще один ценный трофей, доказать свое превосходство, видя страх в глазах поверженного противника. Мне, сами понимаете, известно об этом все, потому как я не раз тешился этим чувством. Но, являясь роскошью для осторожного труса, оно служит источником беды для храбреца — ощущение могущества ослепляет его, и он забывает то, о чем хладнокровный убийца (или тот самый трус) не забывает никогда: убийство — это не удовольствие, а дело, требующее засунуть все свои эмоции куда поглубже.

И еще одно — насколько я мог судить, Билл был фехтовальщиком академичным. Изящно скользнув и демонстрируя отличную сбалансированность, он отсалютовал мне, ухмыльнувшись, и встал в позицию с легкостью, которая сделала бы честь самому де Готе. Что ж, мне удалось застать врасплох нашего великого де Готе (однажды), и вряд ли наш юный Штарнберг окажется хитрее. Поэтому я ухватил покрепче рукоять, как драгун-новобранец, сделал неуверенный шаг вперед и разыграл первую свою карту.

— Это нечестно! — пищу. — Меня спеленали как куропатку — а я ведь пожилой человек, черт побери! Ха, будь я в ваших годах, не колебался бы ни секунды, дерзкий юнец! Но вы ведь истинный сын своего отца и пользуетесь любым нечестным преимуществом... Погодите, чтоб вам сдохнуть, я еще не готов...

Боже, как он был быстр! Легкое движение кисти — и его клинок уже устремился к моей шее, и не прибегни я к излюбленному своему маневру — завалился на спину, завывая — катиться бы моей голове по полу. Потрясенный, я поднялся на ноги, оплакивая утраченный шанс, ибо я рассчитывал усыпить его бдительность жалобами и нанести неожиданный укол. Теперь же он подпрыгивал, как танцор, уже не улыбаясь, и пылал жаждой крови, нанося удары то справа, то слева. Лезвия со звоном скрещивались, и я, опасаясь свалиться в жуткую бездну, сделал шаг в сторону, споткнулся о рельс и покатился кувырком по гладкому склону, остановившись на самом берегу озерца.

— Вы что, весь поединок собираетесь провести лежа на спине? — выругавшись, подначил меня он. — Вставайте, приятель, бодрее!

— Я не могу! Локоть болит! А-а-а, там, наверное, перелом...

— Ничего там нет, лживый подонок! Вы не пострадали, так что подбирайте саблю и вставайте!

И тут эта подлая свинья колет меня в ногу, до крови! Пожелав ему провалиться в ад, я вскочил, осторожно пятясь, и, увернувшись от замаха, снова ринулся ко входу в туннель. Вот бы завлечь его к куче разбросанного снаряжения — противник может запутаться, даже споткнуться... Но Виллема на мякине не проведешь — он настойчиво оттеснял меня в сторону. И тут надежда вернулась, ибо, если он загонит меня в туннель, драться придется в темноте, я могу упасть и рубануть его по ногам...

— Проклятый старый лис! — взревел он, быстрым, как молния, взмахом клинка преграждая мне путь, и я, кое-как отбивая атаки, вынужден был отбежать прочь.

Через миг Билл, скаля зубы в ухмылке, снова насел на меня, тесня в пещеру. Его сабля казалась вездесущей, угрожая голове, плечам, ребрам; а однажды он достал меня в низком выпаде, но я сумел повернуть форте и в отчаянии рубанул наотмашь. Штарнберг довольно ловко парировал, но замер, поглядев на меня с долей уважения.

— Ха, не такой уж вы и старик, мошенник! — говорит. — Хотя ума не приложу, как вам удалось стать проблемой для сатрапа? Он, наверное, был нездоров.

— Едва не обделался, вроде тебя! — переводя дух, отвечаю я. — Бежал, как заяц — да-да! Что, он не рассказал тебе, как удирал под конец, поджав хвост? Конечно, наш хитрец Штарнберг скромно промолчал!

Хрипя и задыхаясь под непрерывными атаками, я поливал Руди всеми оскорблениями, какие мог придумать, ибо знал — это последний мой шанс. Легкие и ноги отказывались служить. Молодые мышцы Билла одержат верх, если я не заставлю его потерять голову. Но сын оказался таким же хладнокровным, как отец, черт бы его побрал. Он торжествующе захохотал, видя, как я, отмахиваясь и бранясь, увиливаю от него.

— Что, язык на плечо? — бросает Виллем. — Поберегите дыхание... или перестаньте бегать как угорелый, а? Иди сюда, старый дурак, остановись хотя бы на миг и покажи, из какого теста ты сделан!

Так я и поступил. Не потому что хотел, просто слишком устал, чтобы скакать. Мне пришлось прибегнуть к последней надежде плохого фехтовальщика: «мальтийскому кресту», изобретенному хайберскими рубаками, — это крестообразные движения клинком со всей дури. Ни один противник не в состоянии достать тебя, но ему нет нужды, потому как ты сам скоро свалишься от изнеможения, как я убедился в 60-м, когда мы с потомком Чингиз-хана сдерживали напор «знаменщиков» Сэма Коллинсона в Летнем Дворце. Вернее сказать, сдерживал монгол, а я выгадывал момент для бегства [939]. Но теперь Чингиза, способного принять удар, рядом не было, и я понимал, что продержусь лишь несколько секунд. Потом онемевшая рука опустится и этот ухмыляющийся красавчик-садист вонзит острую сталь в мое трепыхающееся тело... Все закончится здесь, в холодной пещере, где два крошечных человечка рубятся друг с другом, наполняя величественные своды эхом звенящих клинков. Меня искромсают на куски в этой Богом забытой глуши. Меня, пережившего Балаклаву, Канпур и Жирные травы, темницу форта Раим, Геттисберг и пушки Гвалиора, убьет сосунок, который даже вполовину не стоящий фехтовальщик, вопреки всем его академическим трюкам, иначе покончил бы с такой старой развалиной уже сто лет назад. Дьявольская несправедливость и бессмысленность всего этого разрывала мне душу все сильней по мере того, как убывали силы. Я снова подал голос, сказав то, что, полагаю, станет в один прекрасный день последними моими словами: