Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— Орешков или сигару, сэр?

Сомневаюсь, что изданный мною в ответ звук можно было счесть за подобающий ответ, потому как покрывшиеся потом пальцы скользили по рельсу, я почти терял сознание из-за раны, а воображение уже рисовало картину падения в адские недра Зальцкаммергута. Впрочем, он ухватил суть, уверен, ибо посмотрел мне в глаза, и снова его лицо расплылось в той дьявольской, насмешливой улыбочке... А потом сделал то, что сделал. Хотите верьте, хотите нет, но если вы сомневаетесь в моих словах... Ну, вы-то не знали Виллема фон Штарнберга или Руди, если на то пошло.

Билл опустился на колено, отложил саблю и, словно капканом, ухватился правой рукой за мою левую как раз в тот миг, когда та уже соскользнула с рельса. Своей левой он выудил из нагрудного кармана портсигар, вытащил одну из папиросок, зажал ее губами, чиркнул спичкой и произнес дружелюбно:

— Сигар нет, к сожалению... Но, быть может, обреченного устроит последняя папироса?

Вы скажете, что это верх демонической жесткости, и я не стану спорить. Или вам придет в голову, что Виллем напрочь спятил, и это предположение я тоже не собираюсь обсуждать. В тот миг я об этом даже не задумывался, потому как находился на грани сознания и был озабочен только тем, чтобы поудобнее поместить правое предплечье на камень, ибо знал — когда оно соскользнет, меня будет удерживать только хватка Штарнберга... До тех пор пока он ее не разожмет. Помнится, Билл бубнил, что папиросы, если честно, скверные, а потом добавил: «Черт, вы из тех, кто любого заставит сполна отработать свои денежки», — и с этими словами ухватил меня за воротник и одним могучим рывком бросил мое трепещущее, истекающее кровью бренное тело на каменный пол пещеры.

Несколько минут я не в силах был даже пошевелиться, только крупно дрожал. Когда же достаточно перевел дух, чтобы произнести еще что-то помимо стонов и жалоб на свою жестокую рану, которая теперь скорее онемела, чем болела, то призвал пару благословений на голову Штарнберга, считая таковые вполне уместными. Но ничуть не угодил Биллу — тот постоял некоторое время с выражением досады на лице, потом откинул окурок и спросил:

— И какого дьявола вы не можете умереть как мужчина?

Признаюсь, заготовленного ответа на такой вопрос у меня не имелось. О чем я думал, так это о том, что раз он меня вытащил, значит, намерен пощадить, и мне сдается, подобная мысль пришла к нему тоже, напрочь испортив настроение. Но не берусь утверждать, что творилось у него в голове — ей-богу, я совершенно не мог понять мотивы всех его поступков в тот день. Поэтому ограничусь простым рассказом о том, что произошло тем утром в Богом забытой соляной шахте в горах над Ишлем.

— Это вовсе не помилование! — восклицает он.

— Что вы хотите сказать?

— То, что не избежать вам савана из «Юнион Джека», Флэшмен, — бросает он, в первый раз, наверное, употребив мою фамилию с формальной интонацией, и добавляет слова, услышанные им, видимо, от Руди: — Комедия еще не закончена, актеришко!

Потом он процедил сквозь зубы нечто не вполне внятное — про то, что, даже свалившись в бездну, я наверняка нашел бы способ выбраться.

— Так что придется тебе уйти так, как решу я, понятно? Когда закончишь причитать и дергаться, вставай, бери саблю и дерись, герой из Рагби, потому как, если ты так не сделаешь, я... Wer ist das [941]?

Последний его оклик оборвал мой жалобный протест, и я увидел, что Виллем вглядывается в темноту, окутывающую вход в туннель. Он вдруг вскинул саблю и встал наизготовку, упругий, как гигантский кот. И сердце мое подпрыгнуло, когда я увидел, чем это вызвано.

У входа кто-то стоял — темная, неподвижная фигура в облегающих рубашке, бриджах и островерхой шапочке. Разглядеть черты незнакомца мешала густая тень. Прошло несколько секунд, ответа не было, и Виллем, сделав пару шагов, остановился и закричал снова:

— Кто вы? Что вам надо?

По-прежнему без ответа, но пока встревоженное эхо металось между стен, замирая до шепота, фигура ловко продвинулась вперед, подняла с земли мою саблю и выпрямилась вновь, приняв позицию, не оставлявшую сомнений в намерениях, потому как это была стойка отдыхающего фехтовальщика: левая рука на бедре, острие клинка вниз, в направлении выставленной правой ноги. Виллем выругался изумленно и посмотрел на меня, онемевшего и истекающего кровью. Я недоумевал не меньше, но надежды мои вознеслись до небес, ибо таинственный визитер наверняка был посланным мне спасителем — иначе зачем ему вызывать Штарнберга? Но едва собрался я с силами, чтобы призвать на помощь, как раздался голос Виллема:

— Говори же, черт побери! Кто ты такой?

Незнакомец не произнес ни слова, только взмахнул саблей, приглашая к поединку.

— Ну хорошо! — вскричал Штарнберг и рассмеялся. — Кто бы ты ни был, получим двоих по цене одного!

И он обрушился на противника, нанося рубящие удары. Но тот спокойно встретил врага, парируя и отвечая с искусством, достойным Анджело [942]. Свою шапочку он снял, чтобы не мешала, и когда свет упал на его черты, я не удержался от изумленного крика. Видимо, это сон или видение, вызванное потрясением, потому как это не могло быть ничем иным, как галлюцинацией. Лицо фехтовальщика, обрамленное локонами каштановых волос, было тем самым, что сладострастно улыбалось мне с шелковой подушки пять лет тому назад — и принадлежало моей маленькой чаровнице из Берлина, мамзель Каприз!

Безумие, это не может быть правдой, я вижу призрак — но тут удивленное проклятие Виллема рассеяло сомнения. Обрисовывающаяся под мужским костюмом фигура, изящные ножки, а еще более очертания столь неожиданно открывшегося взорам прекрасного личика буквально вопияли о ее поле. Билл замер, не доведя до конца замах и с восклицанием отскочил, тогда как она стремительно скользнула вперед, целясь острием ему в глотку. Остановиться его заставило изумление, а вовсе не галантность, ибо рыцарственности в этих Штарнбергах было ничуть не больше, чем во мне. Он мгновенно оправился и перешел к обороне, поскольку первый обмен стремительными ударами, выказавший ее ловкость и быстроту, убедил Виллема, что драка предстоит не на жизнь, а на смерть, пусть перед ним и женщина.

Я отказывался верить своим глазам, но это и не важно — важно было то, что и моя жизнь стояла на кону. Забыв про рану, я стал наблюдать за перемещениями дуэлянтов и сверканием клинков. Дзинь-дзинь — пауза; дзинь-клац-дзинь — снова пауза. Но паузы были короткими, потому что билась девушка с силой и энергией, которых я вовсе не ожидал от хрупкого тела, и с искусством, от которого захватывало дух. Я не большой эксперт и мастак только на простые приемы, выученные у нашего сержанта, но способен определить знатока. Его выдают не столько техника, сколько уверенность в стойке и движениях, и у Каприз эти качества были налицо. Когда Виллем атаковал внезапно, рассчитывая преодолеть ее защиту грубой силой, она не сдвинулась с места, парируя его удары быстрыми вращениями кисти; когда он попытался зайти с фланга, француженка совершила па, достойное балерины, развернувшись задом к озеру, а ко мне передом, и я заметил, что девичье лицо совершенно спокойно. Мне вспомнилось, как во время поединка с Лакшмибай в Джханси прекрасное личико рани исказилось, а зубы оскалились, как у готовой к броску кобры, но Каприз была совершенно безмятежна. Даже во время атаки ее выражение не менялось: губы сжаты, подбородок вскинут, глаза неотрывно устремлены на Виллема. Казалось, все ее эмоции ушли в острие и лезвие клинка.