Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Хаттон иронично хмыкнул.

— Поглядев на эту леди, я скажу, что скорее отважусь ухватить за шиворот королеву. Вся такая hoch und wohl-geboren [946]. Уж не знаю, что она им сказала, но в результате из Берлина вчера опрометью прискакали две важные шишки. А меня вызвали к губернатору и представили эту даму так, словно она тетя русского императора. И знаете, чего она хотела? Услышать новости про вас.

Даже невозмутимый Хаттон не смог скрыть промелькнувшее в глазах любопытство.

— Я сказал, что вам пришлось несладко, и она вскочила и побелела как мел. «Это опасно?» — кричит. Я говорю, что вы поправляетесь. «Слава богу!», — отвечает Кральта и снова садится. Просила передать вам свои пожелания поскорее выздороветь и навестить ее в Вене, когда будет удобно. — Он ворчливо воздел очи горе. — Кернтнер-ринг, 9, «Гранд-отель».

Строит собственные умозаключения, несомненно. Honi soit [947], Хаттон. Самочувствие мое резко улучшилось, ибо не существует лекарства более действенного, чем новость, что роскошная штучка белеет как мел и благодарит Господа, узнав, что ты поправляешься. «Потом... в Вене», — черт, милая крошка действительно имела это в виду.

— Хаттон, — спрашиваю, — когда я смогу подняться?

— Через несколько дней, как утверждает доктор. Как только снимут швы. Но можем ли мы быть уверены, что та леди не являлась сообщницей Штарнберга по «Хольнупу»?

— Ну, Берлин, похоже, так не думает! Как и австрийцы, — высказал я предположение. — Хм... Как я говорил, она действительно агент Бисмарка, и Штарнберг, этот ловкий ублюдок, водил ее за нос точно так же, как и нас. Будь она из «Хольнупа», то разве не скрылась бы из Ишля задолго до того, как ищейки вышли на ее след?

Секрет в том, что меня не волновала подоплека, я даже знать ее не желал, стоило подумать о соблазнительном торсе, белоснежной коже и золотистой гриве волос, рассыпанных по плечам — и все это ждет меня в Вене. А, к чертям — мы же не с политикой в кровать ложимся, верно?

Спорить агент не стал, но задал еще несколько вопросов о принцессе, на которые я отвечал с уклончивостью, ни на миг не сбившей его с толку. Подозреваю, старый пес просто ревновал меня — и не только к Кральте, поскольку он снова завел разговор о Каприз, причем с теплотой, которой я не ожидал от этого стального орудия на государственной службе.

— Никогда не видел таких, как она, — со вздохом повторял он. — Снаружи — персик, внутри — металл. Но знаете, есть у нее и свои слабости. Надо было видеть, как она гнала нас к шахте, чтобы забрать вас! Просто умоляла поспешить, клялась, что вы медленно умираете и вскоре будет поздно. А когда накладывала вам швы, прям рыдала и чертыхалась по-французски. Была сама не своя.

В тоне Хаттона проскальзывала почти обида.

— Ну, вы же знаете этих женщин — милосердие и все такое, — беззаботно отмахиваюсь я.

— Угу, — сухо кивает он и добавляет, вроде как ни с того ни с сего: — Она сказала Дельзону, что убила Штарнберга при самообороне.

Я высказал мнение, что проткнуть парня, который собирается снести тебе голову, вполне законно.

— Не спорю. Мы выловили его из пруда. Три раны. Пробитое сердце, порез на левой кисти и сквозное ранение правой руки. Это странно.

— Что?

— Не станете же вы протыкать человеку руку, после того как убили его? Я к тому, что Штарнберг был уже безоружен, когда она прикончила его.

Я вытаращился на него с выражением деревенского дурачка.

— Чего-то я не соображу. Виллем мертв, и туда ему и дорога, не так ли? Самооборона так самооборона — что тут такого?

— Совершенно ничего, — отвечает он и направляется к выходу. — Но наглядевшись потом, как она над вами причитала, я подумал вдруг, что это могло быть сведение счетов. За вас.

Хаттон задержался у самой двери.

— Наверное, вы близко познакомились с ней в Берлине. Не хуже, чем с этой принцессой Кральтой.

— Хаттон, — говорю я ему. — Вы старый длинноносый сплетник.

— Сплетник — никогда. Длинноносый? Ну, так это ведь моя работа, полковник.

Что ж, мне ли привыкать к той смеси раздражения, озабоченности и завистливого восхищения, которую испытывают собратья-мужчины, когда узнают о моих успехах среди прекрасного пола. Я наблюдал их в разных сочетаниях и у разных людей: от святоши Альберта, надувшегося при виде трепета, обуявшего его венценосную супругу, прицеплявшую на мой мундир медаль за Афганистан, до моего мучителя из Рагби Булли Доусона, пришедшего в ярость, стоило мне неосторожно похвастаться юношеской победой над упоминавшейся выше леди Джеральдиной («Как, такая сногсшибательная штучка, и запала на тебя, вонючего маленького хорька?!»). Вообще, это приятно, особенно в случае с Хаттоном. Значит, малышка Каприз рыдала надо мной, так? Преизрядная новость, потому как, если старые чувства не угасли, почему бы нам не вспомнить идиллию, царившую на Егер-штрассе, стоит мне только очухаться? Но погоди-ка... А как же сохнущая в Вене Кральта? Чертовски трудный выбор — меня буквально раздирало надвое. С одной стороны, с будуарными представлениями мамзель не соскучишься, эта озорница из всего устроит спектакль; с другой — моя очаровательная кобылка полна страсти и нежности — очко в ее пользу. Впрочем, с обеих сторон столько плюсов...

Но Каприз-то находилась под рукой, и когда на следующий день Хаттон сообщил, что она намерена проведать меня вечером, я, проклиная швы, облачился в штаны и рубашку, аккуратно выбрился, подмарафетил баки капелькой помады, потренировался перед зеркалом в выражениях благородного страдания (стараясь оттеснить поглубже воспоминания про мыльные пузырьки в Берлине). И приготовился ждать и гадать, каково будет снова увидеться с ней.

Знаете, мне не нравится, когда я должен что-либо женщине — кроме денег, разумеется, — а эта спасла мне жизнь, рискуя собственной. Более того, безобидная крошка пятилетней давности обернулась вдруг умелой и безжалостной убийцей. Оба обстоятельства послужат, скажем так, козырями, с которых она вполне может зайти — а покажите мне женщину, которая откажется. Так вот, Каприз этого не сделала. Будучи прекрасной актрисой и знатоком мужских сердец, она организовала то, что могло стать неловкой встречей в своем сумасшедшем стиле — почти без стука ворвалась в дверь, кипящая от ярости и обиды и... будто все происходило только вчера, а не пять лет тому.

— Я этого не прощу! — заявляет мамзель, кидая на стол накидку и ридикюль. — Бросили меня в Берлине, и ни слова прощания, ни даже billet d`adieu [948]! О, c`est parfait, ca [949]! Итак, мистер Янсен-Флэшмен, что скажете?

И склоняет головку, сурово взирая на меня. Я готов был проглотить ее заживо.

— Ну, я жду, месье!

— Дорогая, я ждал пять лет, — подхватываю игру я, — исключительно в надежде снова лицезреть вас. И вот вы здесь, еще прекраснее, чем прежде!