Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— Обещаете? Даете слово? — переспрашивает она, ни на йоту не доверяя мне.

— Можете убедиться, — отвечаю. — Давайте еще раз поцелуемся, и вы все увидите.

— Va-t-en, menteur [961]! — фыркает француженка.

Тогда я сел на свои ладони, и она наконец уступила. Я понимал, что поцелуй — все, на что я способен, поэтому постарался выжать все возможное из этих сладких губ за несколько секунд, пока она не оторвалась от меня, раскрасневшаяся и жадно переводящая дыхание.

— Bon [962], — говорит Каприз, извлекая из ридикюля какие-то газеты. — Значит, мне можно без опаски посидеть рядом, покуда вы почитаете кое-что из подарка, который я вам принесла. Выпросила у одного британского туриста в городе, изобразив, что интересуюсь вашей culture Anglaise [963]. Боюсь, его жена была очень недовольна.

Мамзель уселась на подлокотник кресла и, позволив обвить рукой ее стан, положила газеты мне на колени.

— Не прочь вспомнить старые времена, non?

— Боже мой! — не сдержался я. Это были номера «Панча». — Ах, жестокий маленький монстр! Напоминаете о случае, когда мне пришлось объяснять вам, что такое «ханки-панки»!

— Attention [964]! — она схватила меня за кисть. — С этим мне все ясно, не ясно, что смешного в изображении месье Гладстона, танцующего в одежде моряка или полисмена, дующего в свисток? Ах, еще почему ваш sacre [965] месье Панч так зол на Францию, что отпускает дурацкие шуточки про Мадагаскар, La Chine [966] и месье де Лессепса [967]? Или вот, что за острота насчет французов, играющих в ваш заклятый крикет?..

— Проклятый, дорогая, а не заклятый. Но леди не подобает...

— Ах, да, еще оскорбление! — ее палец вонзился в страницу. — Франция изображена в виде старой неуклюжей paysanne [968] с толстыми коленями и в жуткой одежде. А что за небесное создание рядом, столь прекрасное и элегантное в своем шикарном наряде? И кого же оно олицетворяет, а? «Манчестерский судовой канал», подумать только! Quelle absurdite [969]!

— Ах, бросьте — обычно в наших журналах Францию рисуют аппетитной, как персик. А над французами мы потешаемся всегда, со времен Креси и Жанны д`Арк. И почему бы нет — разве мы не служим мишенью для ваших шуток?

— Sans blague [970]! Приведите хоть один пример!

— Извольте: Филеас Фогг. Это же ярмарочный шут, каких поискать! Этот ваш Жюль Верн попал пальцем в небо... Ага, а еще та парочка британских офицеров в дурацкой книжке про падающую на Землю комету? Каким тупицами они там выведены? Хвастливые, чопорные, заросшие баками, все время хмыкают и кричат «Вздор!».

— А разве это не так? — с невинным видом осведомляется Каприз.

— Ясное дело нет! Чепуха! Ничего подобного!

Тут она принялась хихикать и многозначительно потрепала меня за баки. Мне оставалось только проворчать, что у меня, по крайней мере, нет обыкновения восклицать «вздор!» или «ну-ну» [971]!

Так мы скоротали приятный час, отложив вскоре «Панч» и говоря обо всем, кроме событий последних дней. Я рассказал про Египет и Зулуленд, она — про места, которые посетила за годы работы: Рим, Афины, Константинополь, Каир. Но ни словом не коснулась самой деятельности. Моды, еда, обычаи, общество, мужчины (выглядевшие в ее описаниях комичными, по большей части), магазины, отели, путешествия. Мы сравнивали свои впечатления, нашли даже общих знакомых, вроде генерала Липранди [972], которому я сдался под Балаклавой и с которым она вальсировала в Санкт-Петербурге, или одного суданца с ритуальными шрамами на лице, державшего кафе «Сигаль» в Алексе [973]. Ну и, разумеется, самой животрепещущей темой служил Бловиц.

Меня, впрочем, не огорчило, когда пришло время ужинать. Тет-а-тет это здорово, конечно, но когда ты отлично понимаешь, что твоя прелестная визави по сути cul-de sac [974] и при этом сидит на твоем подлокотнике, трется выменем о твое ухо, а ее обнаженные плечи просто взывают к объятиям, изысканный парфюм навевает эротические видения, а ты не осмеливаешься даже пальчиком пошевелить из опасения, что нитки на брюхе разъедутся, в результате чего тебе придется просить даму об одолжении стянуть с тебя окровавленные штаны, заклеймив себя позором, как опростоволосившийся сатир? Нет, это вовсе не благотворно скажется на будущих любовных отношениях... В общем, жуть, поверьте на слово. Бедный месье Танталузер еще не знал, что такое желать недосягаемого. Ладно, сказал себе я, вернемся к этому вопросу потом, в Париже. Кральта подождет.

Это было, как в старые добрые времена: мы ужинали при свечах, запивая холодную ветчину и фрукты «бернкастлером»; она весело щебетала, а я восхищался темными локонами, точеными чертами подбородка, шеи, плеч. Так легко было представить, что мы опять на Егер-штрассе, если не считать короткого момента, когда она, нанизав кусочек мяса на вилку, со смехом протянула мне... Я подумал о том, как эти тонкие пальчики с ухоженными ногтями сжимали эфес сабли и какая скрытая сила таится в женственных ручках. Но стоило мне поднять взор, как я увидел улыбающиеся губы и озорные глазки прежней, хорошо знакомой мне Каприз. Она воскликнула: «Oh-la, gauche!» [975], — когда я уронил вилку, а секунду спустя подняла бокал и, глядя поверх него, предложила выпить за наше воссоединение.

— У меня есть тост получше, — говорю я, проковыляв вокруг стола и обняв ее за шею. — За нашу следующую встречу, когда эта чертова царапина заживет.

Мамзель чокнулась со мной, но не произнесла ни слова. Я спросил, когда она собирается в Париж.

— Увы, уже завтра! Мы уезжаем по одному, чтобы быть discret [976], Дельзон — последним. Либо ему, либо месье Хаттону придется остаться до тех пор, когда вас можно станет перевозить, после чего этот дом закроют, как и операцию.

Каприз повернулась спиной ко мне и поставила бокал на каминную полку.

— Вы возвращаетесь в Лондон?

— О, это не к спеху. Проведу недельку-другую в Париже, а там посмотрим.

Я подошел к ней и поцеловал в шейку. Она обернулась.

— Почему в Париж?

— А как вы думаете? — переспрашиваю я, скользя ладонями к ее грудям. Девушка вздрогнула, после чего мягко отстранила мои руки и развернулась. Она все еще улыбалась, но несколько напряженно.

— Это может быть... затруднительно, — говорит. — Не думаю, что Шарль-Ален одобрит. А уж его семья и подавно.

— Шарль кто?

— Шарль-Ален де ла Тур д`Овернь, — отвечает Каприз, и в улыбке ее промелькнула некая шаловливость. — Мой муж. Я шесть месяцев назад стала мадам де ла Тур д`Овернь.

Виду меня был, надо полагать, как у вытащенной на берег рыбы.

— Муж? Вы замужем? Боже правый! Ну, лопни мои глаза, и вы ни разу не...

— Лопни ваши глаза, вы так ничего и не заметили! — рассмеялась она, подняв левую руку. И точно, на пальце сверкало золотое кольцо.

— Э? Что? Ну да, я никогда... ну, не видел... Черт, чтоб мне провалиться! Надо же было такому случиться! Что ж, полагаю, я могу поцеловать невесту?