Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— А еще желаю успехов вам, моя дорогая. И раз уж вы не желаете говорить о событиях в той треклятой пещере...

— Non, non...

— ... то я тоже не буду. Скажу только: я очень рад, что вам пришло в голову проведать школьную подругу в Швейцарии. И что зашли повидаться со мной сегодня. Прям как в старые времена... Ну почти. — Я подмигнул и скользнул руками к ее окорочкам, хорошенько потискав их в знак того, что не обижаюсь. И чтоб меня разорвало, если сентиментальная потаскушка не принялась тереть глаза.

— Ох, вы лучший человек на Земле! Такой добрый, такой genereux [985] — Каприз прижалась ко мне, обкапав слезами всю рубашку, потом посмотрела прямо в глаза. — И я... никогда не забуду Берлин!

Она обвила меня руками за шею и поцеловала. И это был уже не тот чмок, а настоящий трепетный засос, влажный и чудесный, во время которого можно окочуриться от удушья, если не дышать через нос. Мне пришлось напрячь живот, оберегая швы, пока мамзель наконец не отстранилась. Губы ее дрожали, глаза покраснели.

— Боже правый, что сказал бы Шарль про такую ласку? — иронично заметил я. — Не уверен, что профессора I`histoire militaire одобряют подобные вещи.

Француженка заколебалась, но потом решила принять реплику за шутку:

— Oh, chacun a son gout [986], как известно.

— Верно, вам не стоит подвергать его потрясениям. Даже не помню, когда переживал подобный поцелуй. С того времени, как сошел с «Восточного экспресса», по крайней мере.

— Que`est-ce que c`est [987]? — На миг Каприз растерялась, потом до нее дошло, она покраснела и отступила на шаг. — Ах! La princesse... Я... я не...

— Так вы встречались с ней?

— Мы видели ее, вместе с Дельзоном. В полицейском комиссариате, — проговорила мамзель сконфуженно, но быстро оправилась и широко улыбнулась. — Ну разумеется: именно она и тот тип вывезли вас из Германии. Она... очень красива.

— Превосходный женский экземпляр, — заявляю я, оглядывая собеседницу с ног до головы. — А самое главное, ее не терзают угрызения совести по части верности мужу. — Тут я ухмыльнулся и адресовал ей ее же собственные слова: — Это не слишком жестоко? Вы не сердитесь?

На краткий миг очи ее вспыхнули, но потом она рассмеялась. И в свой черед вернула мою же реплику:

— Сержусь? Да ничуть! Я очень рада за вас. Принцесса, ну... — Она покрутила рукой... — Как бы это сказать... Больше подходит вам по стилю?

— Скорее по возрасту, имели вы в виду?

— Ничего подобного! — весело отрицает она. — Но теперь вам следует вспомнить о ране и не напрягаться...

— О да, бульончик и шерстяные носки — вот мой удел! Вам тоже не стоит испытывать лишнее перенапряжение, чтобы не ставить в неудобное положение Шарля.

Мы радушно улыбнулись друг другу, и, когда я помог ей надеть накидку, она протянула для поцелуя руку, а не губы.

— Adieu [988], — проговорила она.

Я наклонился и припал к ее ладони.

— Au`voir, Каприз... Ах, пардон... мадам. Bonne chance [989].

Она ушла, и, прислушиваясь к стуку каблучков по лестнице, я лихорадочно вспоминал, куда же засунул ту фотографию. Мамзель, конечно, спасла Флэши жизнь и все такое, но не стоит играть с его чувствами. Он ведь такой ранимый.

Чем старше ты становишься, тем больше тебе требуется времени на поправку. Дырка у меня в животе была чистая и аккуратная, лучше не придумаешь, и будь я лет на тридцать моложе, через пару недель бы уже бегал. Теперь же она отказывалась зарастать, не без влияния неприятной размолвки, случившейся с мадам де ла Тур д`Овернь, чтоб ей провалиться. Швы разошлись, и коротышке-медику пришлось накладывать их заново. Вернувшаяся лихорадка приковала меня к постели больше чем на неделю, да и затем я представлял собой ходячую развалину, потому как был слаб, как крыса. Здравый смысл подсказывал, что вести себя надо «с оглядкой», как выразилась бы Элспет.

Она все это время не выходила из моих мыслей. Впрочем, так бывает всегда, когда я прохожу через очередное пекло и ищу утешения. Воспоминания о ее любящей улыбке, детской непосредственности, светящейся в незабываемых глазах, мягком нежном голосе, материнских чарах, выпирающих из-под корсета, разбудили во мне тоску по дому, и с учетом Каприз, этой гадкой шлюшки, совсем выбившей старика из колеи, меня так и подмывало направить стопы свои в Лондон. Останавливала только перспектива хорошенько оторваться с Кральтой в Вене. Отказаться от этого было превыше моих сил: наша железнодорожная идиллия разожгла во мне аппетит, который стоит удовлетворить, после чего можно будет помахать ручкой новой любви и вернуться к старой.

Поэтому я, радуясь что вообще жив, встретил в своем заключении ноябрь и коротал время, размышляя над загадочными приключениями, совершившимися с такой стремительностью — не более недели прошло со времени, как я, сидя на Беркли-сквер, пожирал глазами фотографию Кральты, до жуткого момента, когда меня, под причитания Каприз, вытащили из этой адской шахты, оставив тело Штарнберга плавать в соляном растворе. Как представишь это все... Я знал, что произошло, но не понимал, почему. Во всем хитросплетении лжи, обмана и voltes-faces [990] крылись загадки, ответа на которые я не находил и не нашел до сих пор.

На поверхности лежал чокнутый, но логичный план Бисмарка по предотвращению покушения на австрийского императора. План удался, хотя и таким образом, который канцлер никак не мог предвидеть: его доверенный подручный оказался предателем, но не преуспел благодаря грубому промаху старины Флэши. Что ж, повезло нашему Отто, а заодно Францу-Иосифу и всей Европе. И ведь когда все мы, участники, уйдем, никто даже не поверит. Зная мое мнение о Бисмарке, вы можете подумать, что я подозревал его в некоем масштабном макиавеллистическом заговоре, включающем сказку про заговор «Хольнупа» (для простаков вроде меня и Кральты), убийство Штарнбергом Франца-Иосифа с бисмаркова благословения и развязывание новой войны. Он, видит Бог, проворачивал подобное прежде — по меньшей мере два раза, и не постеснялся бы в третий, если бы это вписывалось в его замыслы. Но Отто был тут ни при чем — посредством крови и жульничества он превратил Германию в великую европейскую державу, и новый взрыв был ему ни к чему. Он мог почивать на лаврах, предоставив истории развиваться своим обычным катастрофическим курсом — это так, и только слабоумные вроде Асквита отказываются замечать факты. Но мне-то уже начхать.

Труднее всего было объяснить поведение Виллема в шахте. С какой стати он, сделав все от него зависящее, чтобы отправить меня на тот свет, не дал мне свалиться в эту жуткую пропасть в недрах земли? Хотел прикончить собственной рукой? Продлить агонию? Или им руководил некий сумасшедший донкихотский импульс, которого он сам толком не осознавал? Шут его знает. Эти Штарнберги, что отец, что сын, никогда не играли по общим правилам. Остается надеяться только, что не объявится и какой-нибудь внучок.