Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Я заикнулся, что ему, должно быть, жаль потерять ее, и он скривился.

— Она вам сказала? Да, жаль... Но и радостно одновременно. В течение шести лет я лишался сна, когда ей грозила опасность. О, такое случалось нечасто — в наших делах, как вам известно, на миг риска приходится год рутинной работы, — но уж когда такой миг наступал... Нет-нет, я рад ее уходу. Когда мне вспоминается, что пришлось ей пережить — вроде смертельной схватки со Штарнбергом, в груди у меня замирает. Если бы мы потеряли ее... друг мой, я бы этого не пережил. Это истинная правда, мое сердце перестало бы биться навеки.

Похоже на рядовые мелодраматические стенания лягушатника, но Дельзон не был обычным французом, и, думаю, знал, что говорил. Пользуясь возможностью, я решил выведать его мнение.

— Ну, — говорю, — вам не было нужды переживать. Виллем был хорош с саблей, но по сравнению с ней — щенок. — Я выдержал паузу. — Не могу избавиться от мысли, что наблюдал нечто вроде... казни.

Он резко обернулся.

— Ах, вы подтверждаете мнение месье `Аттона, которое я и сам склонен разделить. Характер ран Штарнберга подтверждает такое умозаключение. Как вы и сказали... казнь.

Дельзон пристально посмотрел мне в глаза.

— Но в своем рапорте я написал: «самооборона». Так всегда должно быть, когда агент убивает... в ходе выполнения задания.

Это напомнило мне еще про одну фразу Хаттона.

— Он сказал, что это не первый ее раз. Остальные тоже проходили по разделу «самооборона»?

Мой собеседник нахмурился и пробормотал соленое словцо.

— Я с большим уважением отношусь к нашему коллеге `Аттону, но он слишком много болтает. — Дельзон потянул потухшую трубку и затараторил: — Да, она убивала прежде. Два раза. В Египте и Турции. Первым был мелкий дипломат, прознавший, что она французский агент. Второй — информатор, который должен был замолчать. Оба раза она действовала не под моим руководством. Моя зона ответственности — Европа. Ее прикомандировали к другой секции. О деталях говорить не могу.

Он резко встал, губы его сжались, как капкан.

— Мы с ней никогда не обсуждали эти случаи. Можем мы продолжить прогулку, полковник?

И это была та самая девчушка, которая хихикала со мной над страницами «Панча»! Пока мы спускались к мостам, я пристроился рядом; его трость буквально вонзалась в землю при каждом шаге, но под густыми усами змеилась угрюмая улыбка.

— Ох этот месье `Аттон! — восклицает француз. — Такой говорун, такой проныра! Не сомневаюсь, он скормил вам целую теорию о том, что она хладнокровно прикончила Штарнберга, воспылав tendre [1000] по отношению к вам? Bon sang de merde! — выругался он и лающе рассмеялся. — Пришла в ярость из-за того, что он ранил, возможно даже убил ее возлюбленного! Быть может, вы даже верите в это сами, поскольку вы были любовниками в Берлине... О, мне известно все про ее «отпускную подработку» для Бловица! Как, вы не верите в теорию `Аттона? Позвольте вас поздравить!

Сделав еще несколько шагов, агент поостыл.

— Так вот, ваша affaire [1001] в Берлине была amour passant [1002]. Не от сердца.

Черт, ну и деликатный же народ эти французы.

— По крайней мере, с моей стороны, — отвечаю я.

— Как и с ее, что бы там ни думал этот проныра `Аттон. Хотите, скажу вам, почему она прикончила Штарнберга?

Он остановился на мосту и повернулся ко мне.

— Я уже говорил, что ее отец и братья погибли в войне семидесятого года с немцами и что она хотела сражаться на свой лад. Но не сказал, как они умерли. Папа и Жак пали в битве при Гравелоте. Клод скончался от ран, не получая должной помощи... в германском госпитале. Валери служил в разведке. Его взяли под Сен-Прива при выполнении mission d`espionnage [1003]. Он был расстрелян взводом померанцев Франзецки на следующий день, после того как было заключено перемирие — первого февраля 1871 года!

Внезапно глаза на бульдожьем лице засверкали от гневных слез.

— Немцы знали, что война закончилась, но все равно расстреляли его. Все равно! Вот вам тевтонское благородство.

Повалил снег, француз ссутулился от пронизывающего ветра и поглядел на реку.

— Вот так ушли они, все четверо, почти мгновенно... как сказал поэт о снежинках, падающих в воду. Я не упомянул, что тот дипломат в Турции и информатор в Египте — оба были немцами? Нет? Так вот, Каприз не любит немцев. В чем мог убедиться граф фон Штарнберг. Но я совсем заморозил вас, полковник! Дайте руку, друг мой! Как вы посмотрите на то, чтобы зайти в кафе и выпить по чашке горячего шоколада с доброй порцией коньяку для аромата, а?

Какой-то тупой умник заметил, что слово «если» — одно из самых великих в языке, но я склонен считать его чертовски бесполезным. В моей жизни происходило столько стечений обстоятельств, как плохих так и хороших, что я усвоил абсолютную бессмысленность восклицания «Вот если бы!..». Что случилось, то случилось, и если финал моей австрийской одиссеи получился невероятно кошмарным — и возмутительным, поскольку я предвидел подобную возможность, — то сейчас мне стоит относиться к нему философически. Ведь мне, как было сказано выше, перевалило на девятый десяток, и я все еще жив — более или менее, — так чего же еще желать?

Но это вовсе не означает, что я должен выкинуть из памяти; того пьяного носильщика с Чаринг-Кросса, который заховал мой багаж, потому как, если бы он... Ну вот, видите, это «если»! выводит меня из себя, что неудивительно, стоит вспомнить, во что я вляпался из-за безалаберности набравшегося идиота. В жутком состоянии пребывают наши железные дороги.

Впрочем, до Чаринг-Кросса мы доберемся в свое время. Я оказался бы там намного раньше, если бы (черт, опять это «если») Кральта не достигла такой степени любовного опьянения, а обстоятельства нашего воссоединения в Вене не отличались бы весьма серьезно от ожидаемых. Садясь на поезд в Ишле в начале декабря, я предвкушал перспективу провести пару приятных и горячих недель, в течение которых буду развлекаться с ней по полной, водить ее в оперу или на другие вечерние представления, каковые сможет предложить Вена, обедать в лучших ресторанах, любоваться видами, прогуливаться верхом (столь похожая на кобылу женщина просто не имеет права быть плохой наездницей) и наслаждаться видами Голубого Дуная, прежде чем вернуться к плотским удовольствиям. Довольно скромные амбиции, обещавшие, что к Рождеству я буду уже дома. Стоит признаться: то, что ожидало меня в «Гранд-отеле» и в последующие недели, оказалось если не разочарованием, так потрясением уж точно.

Я телеграфировал из Ишля, предупредив о своих намерениях, и по прибытии в «Гранд» — самый новый и комфортабельный из ведущих отелей, она уже ожидала меня в своих апартаментах, которые даже Людовику XIV показались бы излишне просторными и шикарными. Отличительная черта Вены, знаете ли: в большинстве крупных городов знать обретается в новых районах, но в Вене именно старые кварталы являются эксклюзивными и служат пристанищем самой многочисленной в Европе аристократии. Богачи населяют дворцы и особняки, построенные столетия назад их предками, которые явно придерживались убеждения, что уборную нельзя называть уборной, если размеры ее не позволяют провести там ежегодный бал членов охотничьего общества, потолок не расписан позолоченными ангелочками, а стены не выглядят как свадебный пирог. Даже новые отели, вроде «Гранда», несильно отличаются от описанного, а от всего квартала так и несло деньгами, роскошью, привилегиями и сомнительным вкусом. Это сильно напоминало лондонские предместья, населенные сливками общества; две сотни семейств князей, графов и прочей титулованной массы спускали за год миллионов десять золотом, что не так уж плохо для оплаты за газовое освещение и булки. Они ели, пили, танцевали и развратничали больше, чем элита любой другой столицы на свете (это Фетридж сказал, не я [1004]), и в ус не дули ни о чем, кроме своей музыкальной славы. К ней венцы относились жутко ревниво, и не без оснований, если вспомнить вальс.