Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

В ответ послышался один из тех обозначающих насмешку хрюкающих звуков, что так вульгаризируют французский, но я ничуть не преувеличивал. Милая девчушка превратилась в красавицу, дерзкое мальчишеское личико округлилось и похорошело, школьные косички уступили место уложенной по последнему фасону прическе с короной из локонов, ставших темнее, чем помнилось. Но сложенные сердечком губки остались такими же бесстыжими, а голубые глаза—такими же озорными, как прежде. Это была все та же малютка Каприз, разве что не такая уж маленькая — он сделалась на дюйм или два повыше, а темно-бордовое сатиновое платье плотно облегало налившееся тело от обнаженных плеч до осиной талии, чтобы ниспасть затем к ногам модными по тем временам плиссированными складками. Мне и в голову не приходило, что женщины-агенты могут одеваться, как светские львицы, даже находясь, скажем так, на задании, и я буквально пожирал ее глазами.

— Узнаю этот взгляд! — говорит Каприз. — Но я все еще жду!

— Но дорогая, у меня не было возможности попрощаться — это вина Бловица, честное слово: он усадил меня в поезд до Кельна раньше, чем я успел опомниться и...

— Ах, так это Бловиц виноват? Маленький толстячок Стефан заломал вам руки и усадил в экипаж, так? Ну хоть какое-то оправдание!

Она приблизилась той жеманной покачивающейся походкой, что всегда заставляла меня облизываться.

—Так вот, милорд, оно не принимается! Я расстроена и пришла сюда исключительно с целью наказать вас за невнимание и discourtoisie [950]. — Она уперла руки в бока. — И вот я надеваю лучшее свое платье — от Уорта [951], s`il vous plait [952]! Делаю прическу a la mode [953], привожу в порядок внешность: немного пудры там, немного румян здесь, выбираю самые дорогие духи (м-м-м!), повязываю вокруг шеи бархатную ленту tralala [954], которая так возбуждала этого мерзкого Шувалова — припоминаете? — и вообще делаю свою персону attrayante [955] во всех смыслах... Как это вы говорите?.. Ravissante, tres seduisante...

— Аппетитной, черт, восхитительной...

— А затем... — Каприз наклонилась, демонстрируя свои прелести, и отступила на шаг, —... затем я размещаюсь на недоступном расстоянии. — Она уселась на край стола и скрестила ноги. Кружевное белье зашуршало по обтянутым шелком коленям. — И поскольку вы не можете пошевелиться, вам останется только беспомощно облизываться, как le pauvre M. Tana... non, М. Tanton ... ah, peste! Comment s`appelle-t-il [956]?

— Тантал, чокнутая дурашка!

— Precisement, Тантал. Qui, вы обречены сидеть подобно ему, не в силах достичь и насладиться тем, чего желаете больше всего... tres succulent, non [957]? — И эта распутница потягивается похотливо, складывает губки и посылает мне воздушный поцелуй. — Oh, helas, mechant [958]... если только вы не были бы ранены, да?

— Ну так нечестно! Издеваться над старым человеком, еще и больным вдобавок! Вот что я скажу — давайте обнимемся и поцелуемся, и если вы простите меня за то, что покинул вас в Берлине, я прощу вас за то, что спасли мне жизнь. Идет?

Это нужно было сказать, рано или поздно, и трудно найти время удобнее, чем посреди шутливой перепалки. Веселье потухло в ее глазах, но лишь на мгновение, и она заулыбалась снова, покачав головой с искусно завитыми локонами.

— Не будем говорить об этом, — отвечает мамзель, и, прежде чем я успел возразить, добавляет: — Мы вообще не будем говорить об этом. Между хорошими друзьями в этом нет нужды.

— Нет нужды? Милая моя девочка, как же так?

— Нет, cheri [959], — ее ручка вскинулась, и хотя улыбка по-прежнему сияла на губах, голос сделался холодным и твердым. — С вашего позволения... non-non, un moment, позвольте... Ох, как бы это сказать? Те двое в пещере, это были не вы и я. Это были... двое секретных агентов, делавших то, что им положено... выполнявших свой devoir... долг. Понимаете?

Что я понимал, так это что вижу не ту Каприз, которую знал прежде. Очаровательная и веселая, как всегда, даже еще более прекрасная — при одном ее виде у меня текли слюнки — но в ней появилась спокойная сила, о которой я не подозревал, пока она не понизила голос и не заговорила четко и ясно, ласковая, как воды Гибралтара.

— Оставим эту тему. Все в прошлом, и те двое тоже... Но мы-то здесь! — В одно мгновение девушка оживилась снова, соскочила со стола, всплеснула руками и рассмеялась. — Ах, сколько времени прошло с той встречи в Берлине, и я была так desolee [960], что меня оставили, не сказав ни слова... Ах, и разъярена, вы даже не поверите, как! Помните, что я говорила о Шувалове той ночью, в ванне? — Мамзель хихикнула. — Ну, о вас я выражалась не лучше — почти. Существует в английском слово, обозначающее гнев и печаль одновременно? Но все в прошлом!

Она стремительно опустилась на колени перед моим креслом (и это в платье от Уорта!).

— И вот мы встретились! Вы скучали по мне, cheri?

Как не раз уже отмечалось, будь я проклят, если смогу понять женщину. Но если ей хочется предать забвению ужасы той треклятой шахты, то слава богу и ура! Без всякого сомнения, у нее имеются свои резоны, и поскольку выражать признательность не мой конек, да и ее сияющие глаза, смеющиеся губы и выпирающие груди сообща умоляли меня согласиться, я упорствовать не стал.

— Скучал ли я, милая? Чертовски. И, думаю, намного сильнее, чем вы могли скучать по жалкому старикану вроде меня...

— Неправда! О, когда вы бросили меня в Берлине, я была безутешна, desolee! Целый день! А что значит старикан, да еще жалкий? Ох, этот ваш английский язык, он такой чудной!

— Возвращаясь к вещам, о которых мы больше не будем... я скажу только чудное английское «спасибо»...

— И ни слова больше! — приказывает мамзель. — Иначе я не буду... как вы это называете: целоваться и обниматься?

Она лукаво подмигнула мне и спросила своим хрипловатым голосом:

— А вы... достаточно окрепли?

— Испытайте меня, — отвечаю я, потянувшись к ней.

Но она мигом вскочила и, ловко прижав мои руки ладонями вниз к подлокотникам кресла, навалилась всем телом, не давая мне пошевелиться. Оставалось только пожирать глазами совершенной формы дыньки, аппетитно колыхающиеся перед самым моим носом и гадать, разойдутся ли швы во время совокупления в сидячем положении. Потом эта проказница прижимает свои смеющихся губы к моим, дразнит язычком, после чего отстраняется, оставив меня пыхтеть и пытаться обнять ее, забыв про резкую боль в боку.

— Non-non! — восклицает она. — Сидите смирно, дурачок! Потревожите рану! Нет, я настаиваю, idiot! — И резко стряхивает мои ладони с обтянутого сатином зада. — Это невозможно...

— Только не говорите, что это невозможно! Боже, неужели вы думаете, что меня прежде не подкалывали? Это ж так, простая дырочка в брюхе, я на нее и внимания-то не обращаю...

— Не говорите, чего не знаете! Я-то видела!

На миг голос ее стал действительно сердитым, глаза заблестели, будто вот-вот заплачут. Но это столь же стремительно прошло, и Каприз уже разыгрывала строгую сиделку, возносящую жалобы, закатывающую очи и осыпавшую меня галльскими междометиями, которые я принял с видом похотливого, но покорного ягненка, и обещал не распускать руки, честное индейское.