Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Один раз мне показалось, что Штарнберг победил. Она оступилась, ее сабля дрогнула, и он прыгнул, рубанув по эфесу, в расчете выбить у нее оружие — грязный трюк, которым я сам пользуюсь, но у него не хватило ума или опыта дополнить его ударом левого кулака в висок и пинком по лодыжке, поэтому Каприз уцелела. Вынужденная опуститься на колено под силой удара, она крутанулась с ловкостью гимнаста и, едва встав на ноги, провела контратаку. В этот момент внезапный спазм напомнил мне о более неотложных проблемах. Голова кружилась, чувствовалась слабость, служащая предвестником обморока. В панике я ощупал зияющую в животе рану. Боже, вокруг меня целая лужа, если сейчас я отрублюсь, то истеку кровью до смерти. Я сжал края разреза, пытаясь сдержать поток и попытался приподняться на локте в дурацкой надежде, что изгиб туловища сожмет рану, не прекращая наблюдать за поединком.

Радость сменялась отчаянием. Левый рукав Виллема обагрился после того, как она достала противника круговым ударом, но теперь ей приходилось отступать под градом атак. Движения Каприз сделались не такими быстрыми, а силы, и с самого начала не шедшие в сравнение с мощью Штарнберга, постепенно таяли. У него имелось преимущество в шесть дюймов в росте, так же как в длине руки, и он спешил ими воспользоваться. По мере того как она пятилась, не помышляя уже о нападении, с его губ сорвался хриплый торжествующий смех. Он впервые с начала боя заговорил, роняя слова в промежутках между вдохами:

— Сдавайся, тварь... Бросай оружие... Тебе конец... Черт побери!

Сердце мое упало, так ее рот был широко раскрыт, лихорадочно хватая воздух, и ей несколько раз пришлось буквально отпрыгивать, избегая натиска. Заняв на миг стойку, чтобы парировать удар, девушка тут же продолжила отступать к озеру. На меня накатилась новая волна слабости. Я чувствовал, что теряю сознание, но, видя, как он прижал ее, заставляя остановиться и принять последний бой, собрал последние силы и завопил:

— Смотри, Штарнберг, сзади!

Он даже не дернулся, не говоря уж о том, чтобы обернуться, вот ведь мерзавец со стальными нервами! Каприз оступилась, делая шаг в сторону, ее клинок описал слишком широкую дугу, открывая шею. С победным кличем Виллем нанес на возвратном замахе удар, который должен был обезглавить противницу. Но та нырнула, предоставив сабле коснуться лишь локонов, и тут же упала на левую руку, распластавшись в итальянском выпаде, нацеленном на его беззащитный торс. Билл отреагировал молниеносно, его клинок метнулся, закрывая тело. Но дорогой ценой: сжимающая эфес рука была пронзена чуть ниже локтя. Штарнберг вскрикнул, выронил оружие, сделал неуверенный шаг назад... А Каприз, подскочив, как акробат, потянулась на носочках, достав острием грудь противника. На миг они застыли, словно статуи, потом колени его подогнулись, а ее рука распрямилась, с академичной точностью пронзая сердце врага.

Я видел, как острие показалось у него из спины дюймов на шесть, после чего исчезло, когда она изящно извлекла саблю, Виллем, с раскрытым в беззвучном крике ртом, сделал шаг, потом завалился на бок и покатился по склону к озеру, почти без всплеска вошел в воду и поплыл. Соленая вода держала тело, и оно дрейфовало в облачке крови, распространяющемся вокруг подобно струйкам дыма. Даже в полубессознательном своем состоянии я смог четко разглядеть лицо Виллема и заметил, что выражение его лишено напряжения, вялости или оскала, свойственного покойникам. Оно было безмятежным, как у младенца, глаза закрыты. Он напоминал уснувшего принца из какой-нибудь скандинавской легенды.

Каменный пол подо мной будто заколебался, а зрение мое то мутнело, то прояснялось самым тревожным образом, но я помню, как Каприз забросила свою саблю в озеро, после чего повернулась и побежала ко мне, выкрикивая что-то по-французски. Ее силуэт превратился вдруг в тень на фоне меркнущего света, и когда эта тень склонилась надо мной, свет погас окончательно. В полной темноте рука обхватила меня за плечи, пальцы скользнули по лбу, а лицо мое утонуло между ее грудей. И последняя моя мысль была не о предстоящем свидании с Великим «Быть Может» [943], но о том, какое чертово невезение — отрубиться именно в такой момент.

Не помню, задавал ли я вопросы, но, видимо, задавал, так как, едва очнувшись, услышал, как Хаттон повторяет их. Проморгавшись, я увидел, что он сидит рядом, стараясь придать себе сочувственное выражение, что совсем не просто с таким лицом, как у него.

— Откуда она взялась? — улыбается Хаттон. — Мы все еще в соляной шахте? Э-э... Обождите, полковник. Лучше лежите и не шевелитесь.

— Ну уж нет.

Я находился в милой комнатке с резными деревянными карнизами за окном; рассеянный солнечный свет струился сквозь шторы, а на чистой до белизны стене тикали часы с кукушкой.

— Где я, черт побери?

— В кровати, и провели в ней последние четыре дня. В Ишле. Но теперь успокойтесь. У вас швы на животе и спине, а на полу в пещере осталось больше крови, чем сейчас в ваших жилах. Так что чем меньше вы говорите, тем лучше.

— Проклятье, зато слушать могу сколько угодно, — голос мой, однако, был слабым, а стоило пошевелиться, в боку отдалась резкая боль. — Каприз... Откуда она взялась? Ну же, приятель, расскажите.

— Ладно, раз вы настаиваете, — с сомнением протягивает он. — Помните сад у казино? Я сказал тогда, что мы будем прикрывать вас? Так вот, этим занималась мамзель. Она сопровождала вас буквально по пятам. Мне идея не очень нравилась. Я предлагал мужчину, но наш французский друг Дельзон клялся, что лучше нее не найти. Сказал, что вы с ней уже работали раньше, — тут Хаттон помедлил. — В Берлине, так?

— Неофициально. Она... из французского секретного департамента, — ох и нелегкая эта работа, говорить. — Я... не подозревал тогда... о ее талантах.

— Таланты — то самое слово. По словам Дельзона, Штарнберг не первый, кого она отправила на тот свет. Славно было сработано. Сберегла палачу веревку, а Бисмарка избавила от апоплексии. Еще бы, его лучший человек — агент «Хольнупа»! Канцлер почтет за благо спрятать этот факт под сукно. Не большим утешением будет ему еще узнать, что того самого лучшего из его парней уложила на месте хрупкая девчушка из театра. Саблей, черт побери! — Он рассмеялся, но тут же осекся: — Ну, это все, полковник? Вы, наверное, устали?

— Я не жалуюсь, — проговорил я, но закрыл глаза и замер.

Ответ на вопрос я получил и теперь хотел остаться один и поразмыслить. Хаттон осторожно прикрыл за собой дверь.

Значит, la petite Caprice, бывшая актриса «Фоли», прикрывала меня. Чертовски странно, пока не сообразишь, что ничего удивительного тут нет. Ха, еще пять лет тому назад она, если верить Бловицу, считалась первоклассным агентом французской тайной службы, опытной и натренированной амазонкой. Мне стоило понять это еще тогда, в Берлине... Но мне, конечно, даже в голову не приходили подобные мысли в те золотые денечки на Егер-штрассе, когда меня так пленило это прелестное смеющееся личико под чубчиком школьницы и с шаловливыми глазками... «Мне надо понять ваш юмор n`est-ce pas? Значит, le poissonier — вор. Это смешно, да?» Роскошное тело в шелковом неглиже в лучах закатного солнца... Прелестная головка на моих коленях, выпускающая колечки дыма через ноздри... Жеманное пожатие плечами: «Пленить, соблазнить — это пустяк — это ведь всего лишь мужчина»... Влажные алые губки и искусные пальчики в пахнущей духами постели...