Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

— Даже говорить не хочу! — отрезала она, когда я попросил ответить на этот вопрос (не в первый раз, как помните). Улыбка сошла с ее лица. — Это слишком... слишком outre [1038], чтобы передать словами!

У нее всегда такая манера выражаться, и сказанное могло означать все что угодно — от грошового пустяка до государственной измены. Ледяная лапа сжала мои потроха — от гнева на Камминга, допустившего по отношению к Элспет такое ужасное поведение и от страха, что от меня в таком случае могут ожидать каких-то опрометчивых действий, вроде обещания пристрелить свинью. Но нельзя оставить это непроясненным. С милой улыбочкой поведав мне свою кошмарную историю, при этом вопросе супруга явно занервничала, нахмурилась и стала смотреть искоса.

— Прошу, не спрашивай, — говорит.

Я знал, что криком и стуком кулака по столу тут не поможешь, поэтому стал ждать, откинувшись в кресле и похлопывая себя по коленке.

— Ну же, старушка, — подбадриваю ее я, и через минуту она повернулась и взгромоздилась на мои скрипящие бедра. — Будь умницей и расскажи мне все, и я обещаю, что не буду сердиться, честное индейское! Ты можешь отправить в сточную канаву хоть двадцать Каммингов, и мне на это будет наплевать, ведь я знаю, что моя девчонка не станет устраивать такую... вещь без основательной причины. Но мне необходимо знать, за что ты сквиталась с ним, и почему не рассказала мне все тем вечером в Трэнби.

Я поцеловал, обжал ее и улыбнулся самой ободряющей из улыбок Флэши.

— У нас ведь никогда не было секретов друг от друга, правда?

Да уж, корчиться мне в аду, как пить дать.

— Я не могла сказать тебе тогда, — начинает Элспет, кладя голову мне на плечо. — Боялась, что ты рассердишься и можешь... Можешь сообщить все... О, нет-нет, ты не сделал бы такого, но мог предпринять нечто... ну, вмешаться, испортить все и не позволить этой грязной свинье получить по заслугам!

Только Элспет способна произносить подобные монологи, не поведя бровью — результат воспитания в Пэйсли и чтения романов. Губы ее дрожали, а в глазах застыли слезы.

— Я знала, что поступаю ужасно и... бессовестно, а ты ведь воплощение чести! — так она и сказала, ей-богу. — Chevalier sans peur et sans reproche [1039] — так назвала тебя однажды королева...

— Проклятье, неужели?

—... и признайся я в Трэнби, тебе пришлось бы разрываться на части, мучиться на рогах Тантала — так, кажется, говорят: пойти ли против меня, чего, я знаю, ты никогда бы не сделал, либо... либо стать сообщником в моем неприглядном деянии! Я не могла этого допустить! — Она утерла слезы рукавом. — Поэтому решила молчать и обманывать тебя. И мне очень-очень стыдно, правда, любимый, но вовсе не за то, что я подстроила Билли Каммингу. И если ты осудишь меня, что ж! Ах, Гарри, как мне хотелось признаться во всем тебе — много-много раз, но я убеждала себя молчать, пока не кончится суд, ибо тогда поздно будет менять что-либо!

Элспет обвила руками мою шею, умоляюще глядя в глаза.

— Ах, Гарри, мой джо, простишь ты меня? Если нет, я, наверное, умру... Потому что пошла на эту низость только ради тебя и... твоей чести!

Теперь вы понимаете, почему я убежден, что Элспет надо дать возможность нести свой бред сколько заблагорассудится, ибо в итоге можно-таки добраться до сути. К ней-то мы и приближались.

— Красавица моя, — начинаю я, стараясь не дернуть ногой, ноющей от напряжения. — Что общего может иметь со всем этим моя честь? И небом заклинаю, скажи, что же натворил Гордон-Камминг, чтобы ты так его ненавидела и отплатила от души?

И наконец она призналась, склонив голову и едва прошептав:

— Он назвал тебя... трусом.

Я едва не уронил ее на пол.

— Кем-кем?

— Трусом! — Голова ее вскинулась, а лицо вдруг озарилось неистовой яростью. — Он бросил это мне в лицо! Да! Ох, я сгораю от стыда, вспоминая об этой подлой клевете! Злой, мерзкий сплетник! Он заявил, что ты драпал от сикхов, зулусов, или как там их еще в том месте в Африке, под Исал... Исан... как ее...

— Исандлваной? Господь милосердный, да кто же там не драпал?

Но супруга была слишком разъярена, чтобы слышать меня, метая молнии против жалкого подонка, который осмелился утверждать, будто ее муж улепетывал на повозке, бросив товарищей умирать, и отсиживался в госпитале в Роркс-Дрифте. (Все было правдой, за исключением убежища в госпитале — не больно отсидишься, когда над тобой пылает крыша, а черные ублюдки лезут через стену.) Элспет была настолько потрясена этим поклепом, что бросилась прочь от него, едва не плача, и будь-де она мужчиной, прибила бы негодяя на месте.

— Слышать, как он цедит сквозь свои завистущие зубы эту ложь, клевеща на тебя — самого храброго и доблестного воина на свете, как известно всем, заслужившего крест Виктории и множество других наград, Гектора Афганистана и Баярда Балаклавы! Так писали в газетах, и я храню вырезки все до единой. И разве я своими глазами не видела, как ты, подобно льву, сражался с теми неприятными людьми на Мадагаскаре и провел меня целой и невредимой, как помчался за мной, недостойной, на край света и спас... Ты ведь самый милый, самый добрый рыцарь на свете...

Тут она уткнулась лицом мне в шею и разрыдалась в голос, я же аккуратно переместил ее на соседнее кресло и принялся растирать онемевшую ногу, удивляясь таинственному устройству женского ума. Элспет продолжала некоторое время прижиматься ко мне, изрыгая сдавленные анафемы в адрес Камминга, потом наконец вынырнула, раскрасневшаяся и вся в слезах.

— Я бы не рассказала тебе, кабы ты не надавил, — выдохнула супруга между рыданиями. — Когда я повторяю эту гадкую ложь, то чувствую, как она пачкает мне губы. Он пытался обесчестить тебя, я же в отместку решила так или иначе ославить его, даже если придется ждать вечность. И если поступок мой был скверным, низменным и подлым, мне все равно! Камминг негодяй, и все тут, и теперь каждая собака на помойке знает, кто он такой!

Не так-то просто представить почтенную матрону со златокудрыми волосами в виде воплощения гнева Господня, но ей это великолепно шло. Моя дорогая хмыкнула, выражая одновременно презрение и печаль.

— Теперь ты знаешь, на какой женщине женился. И если ты отвергнешь меня, это разобьет мне сердце, но я поступила бы так же снова, хоть тысячу раз! — Готов поклясться, зубы ее заскрежетали. — Никому, никому не позволю говорить плохо о моем герое, и все тут!

Теперь вам, дорогой читатель, известно, почему Уильям Гордон-Камминг оказался низвергнут в пучину бедствий — потому что осмелился бросить тень на честь Флэши. Ирония, не правда ли? Ему очень не повезло, ибо если рядовая супруга ответила бы на подлые нападки холодным негодованием или — самое большее — побудила мужа отстегать скота плетью, моя эксцентричная леди таила свою месть многие годы, чтобы воплотить ее в жизнь с помощью стратагемы столь опасной (не говоря уж о безумии), что у меня и двадцать лет спустя кровь стынет в жилах при мысли о ней. Не говоря о позоре, сумасшедшая баба рисковала отправиться за решетку за преступный заговор. Подобное даже не приходило в ее пустую голову, но вряд ли остановило бы, даже если и пришло. Единственная ее головная боль заключалась в том, что я, узнав правду про коварный план крушения Камминга, могу отречься от нее из высоких моральных соображений. Последнее показывает, что за пятьдесят лет совместной жизни Элспет ничуть не лучше проникла в мой истинный характер, чем я, как оказывается, в ее.