Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Кларк заявил, что не называл отца Лайсета Грина инженером, на что Колридж ответил: да, не называл, но в этом был замечен его подчиненный. Он тоже не называл, заикнулся Кларк, но Колридж отмел возражения и сказал, что не видит причины потешаться над человеком, отец которого служил по инженерной части, и если парень водит компанию с принцем, то кому от этого плохо? Это вовсе не обязано восстановить этого малого против Гордон-Камминга, вот в чем соль.

Далее. Вся эта ахинея про то, как Гордон-Камминг потерял голову, вовсе не впечатлил суд. Прежде чем подписывать, Камминг имел кучу времени на размышления и знал, что делает. И он не потребовал очной ставки с обвинителями — чертовски странно, по мнению Колриджа. И не вернул выигранные деньги, не вложил в банк эти злосчастные 238 золотых. Так-так...

Дочитав до этого места, я почувствовал, что дело склоняется в пользу обвиняемых, но выводы делать рано. Потом старый пень лег на другой курс, обратившись к особе принца Уэльского. Да, Колридж не видит причин для сотрясения трона только из-за того, что принц играет в баккара. Его высочеству приходится вести напряженную общественную жизнь, принимать посетителей, произносить спичи, слушать речи и все это, по мнению судьи, жуткая скука, так что если принц желает немного разлечься вечером, так почему бы нет? Кто-то скажет, что лучше бы он почитал Библию вместо партии в баккара, но у нас ведь свободная страна, разве нет?

Вполне здравая, на свой лад, тирада, перемежаемая цитатами из Шекспира (включая кусок про Генриха V при Азенкуре, про честь) и прочих авторов, с которыми коллегия присяжных была, разумеется, прекрасно знакома, и латинскими изречениями, призванными напомнить о серьезности предстоящей работы. И вот под конец, когда жюри, надо полагать, погрузилось в приятную дремоту, Колридж сбросил вдруг маску философствующего старого хрыча и произвел натиск, решивший дело сразу и навсегда.

Станет ли невиновный, возопил он, подписывать документ, признаваясь в жульничестве, просто из стремления не дать публике узнать, что принц Уэльский тешится игрой в баккара? Согласится ли человек назвать себя шулером только ради того, чтобы на свет не всплыло занятие принца, которое кому-то покажется постыдным? Нет, он, Колридж не в состоянии поверить в это.

Присяжные удалились... И на этом, проклятье, отчет оборвался, и мне пришлось отправиться домой. И вот, тихим вечером иду я домой, как вдруг на углу Брутон-стрит появляется мальчишка с кипой газет и воплем: «Вердикт!» И верно, горячая новость поспела: жюри потребовалось тринадцать минут, чтобы оправдать обвиняемых.

Это означает, что Камминг уничтожен. «Двенадцать честных» объявили его лжецом и мошенником.

Каюсь, новость, хотя и превосходная, потрясла меня. Какого дьявола жюри из англичан, обязанное толковать сомнение в пользу человека, приняло такое решение? Но все же они были в суде, в отличие от меня, и для вынесения вердикта им потребовалось очень мало времени, едва ли больше, чтобы собраться вокруг стола и проголосовать. Сомнений явно не имелось, как и возражений.

Удивительно, но общественные мнения, разделявшиеся почти поровну, после суда решительно склонились на сторону Камминга. Одна уважаемая газета высказалась, что свидетельство о жульничестве не столь уж и железное; а на каждом углу шушукались: какой-де вообще имелся смысл доводить дело до суда, когда его легко можно было уладить в Трэнби. И так бы и случилось, кабы не чрезмерное рвение друзей принца, стремящихся уберечь его от скандала.

Ирония в том, что вопреки уважительному обхождению со всякими там извольте-ваше-высочество-будьте-так-любезны, суд стал самым черным пятном во всей изрядно заляпанной репутации Берти. Пресса клеймила его от Белграда до обеда, а когда он (с благословения, как говорили, премьер-министра и архиепископа Кентерберийского) издал обращение, в котором заявлял, что терпеть не может карт и делает все возможное, дабы искоренить их, то выставил себя трусливым подленьким лицемером, каковым и являлся, и вызвал бурю насмешек.

Камминг, как и следовало ожидать, был похоронен для света и армии; ему хватило ума уйти в отставку, жениться на своей американке и удалиться в Шотландию. Зная баронета, я не сомневался, что позор для него — ничто по сравнению с яростью к заклеймившему его обществу и предателю-принцу. В эту самую минуту он сидит, наверное, в своей горной твердыне, облаченный в праведный гнев и презирает свет, который изгнал его. Это неудивительно, поскольку теперь, когда моя маленькая история близится к концу, я могу сказать вам, что... Гордон-Камминг пострадал ни за что. Он не жульничал в баккара.

Я узнал об этом через сутки после вынесения вердикта, но поделать ничего не мог, даже если хотел бы. Никто ни на миг не внял бы правде — я сам отказывался поначалу, настолько дико та звучала. Но сомнений не было, ибо она в точности совпадала с показаниями обеих сторон, да и поступила из достоверного источника. В конце концов, я с этим источником семьдесят лет прожил и знал, что, будучи способна при необходимости укрыть немного veri [1031] и добавить капельку falsi [1032], Элпет не лгунья.

Мы поглощали завтрак — я, в преклонном своем возрасте, ел в русском стиле: сосиска, бренди и кофе; она же в лучших традициях национальной шотландской кухни: каша, ветчина, яйца, кровяная колбаса, какой-то рыбный ужас под названием «копченый арброут», овсяные печенья, булки и мармелад (бог весть как ей удается сохранять фигуру!). Одновременно мы просматривали утренние газеты. Обычно Элспет и читает и болтает одновременно, но теперь сидела тише мыши, потрясенная расправой с Каммингом. Отложив наконец очки, она стала размешивать чай ложечкой, лицо ее выражало глубокую задумчивость.

— Поганое дельце, — говорю я. — Знаешь, старушка, мне все это непонятно. Хотя Камминг, конечно, мерзкий сноб, я все-таки не могу поверить, что он жульничал.

— А он и не жульничал, — отзывается Элспет.

— Как так? А, понимаю... тебе это тоже кажется невероятным. Что ж, вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду, но...

— Почему же, я знаю, — заявляет она, откладывая ложку. — Камминг не мухлевал. По крайней мере, я склонна думать так о первом вечере, насчет второго же уверенна совершенно.

Элспет отхлебнула чай, я же едва не поперхнулся своим бренди.

— Что ты имеешь в виду под своим «знаю»? Ты же не в курсе дел! Помнишь, когда я расспрашивал тебя в Трэнби, не жонглировал ли он ставками, ты даже не поняла, о чем речь!

— Я прекрасна поняла, на что ты намекаешь, но было не слишком разумно говорить об этом в тот момент. Это было совершенно ни к чему, — спокойно добавляет моя благоверная.

— Ты имеешь в виду... что знала о его невинности? — от волнения я опрокинул чашку, залив все кофе. — Но это... это невозможно... Куда ты, черт побери, клонишь?