Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена. Том 2.

Читая отчеты в газетах, я пришел к выводу, что показания не слишком расходятся с моими воспоминаниями, по крайней мере, ни в чем серьезном. Оуэн Уильямc дал основное резюме о событиях в Трэнби, которое грешило определенными нестыковками: не было ясности о порядке разговоров вечером в среду, не удалось установить, кто именно предложил составить проклятый документ. Последнее неудивительно, ведь этим человеком был ваш покорный слуга, а про меня не говорилось ни слова. Как и про Элспет. Я опасался, что ее могут вызвать в качестве свидетеля, поскольку в первый вечер она участвовала в игре, а во второй даже занимала на время место леди Ковентри, соседнее с Каммингом. Но то ли о ней забыли, то ли вспомнили, но сочли, что только ее бессмысленного щебетания и не хватает этому суду. Как и некоторые другие гости, она вообще не упоминалась в деле.

На само дело это никак не повлияло. Камминг в своих показаниях отрицал факт шулерства, заявляя, что потерял голову и подписал документ, ибо не видел другого способа избежать скандала. Он дошел даже до робкой нападки на Берти, высказав предположение, что его королевское высочество был главным образом озабочен прикрытием собственной обширной задницы. И это, как вам уже известно, святая правда.

Пятеро обвинителей стояли насмерть, хотя Кларк, величайший мастер сбивать суд с толку глупыми вопросами, провозгласил, что нашел в их показаниях различные расхождения. Он также намекнул, что пара из них была во хмелю, немало потешился насчет статуса Лайсета Грина как хозяина своры гончих и вел тонкую линию, выказывая удивление, что при всем твердом поведении Камминга, его железной уверенности и т.д. у обвинителей даже мысли не возникло о возможности впасть в заблуждение. Его заключительная речь длилась вчетверо больше, чем у Рассела, который прямиком нацелился на глотку Камминга: почему-де тот не потребовал очной ставки с обвинителями, как поступил бы любой честный человек? Еще Рассел напомнил присяжным, что не одни обвинители считают Камминга виновным — принц, Уильямc и Ковентри думают так же.

Из всего прочитанного я мог ткнуть пальцем только в одну чистую ложь — защитники утверждали, что их подопечные не готовились следить за игрой Камминга во второй вечер. Ну и чушь, скажу я вам! Вам говорят, что парня заметили за мошенничеством, и вы не станете глядеть за ним в следующий раз? Да уж мне-то не говорите — вы бы глядели за ним как рысь. Если верить Оуэну Уильямсу, обвинители договорились наблюдать, но теперь, на скамье для свидетелей, все отрицали. Их резон понятен — им не хотелось, чтобы их рассматривали в качестве шпионов за таким же, как они, гостем. Отсюда последовали изрядные ляпсусы при перекрестном допросе. Кто-то, кажется, Лайсет Грин, заявил следующее: «Зная, что Камминг жульничает, я смотрел за ним, но без намерения следить». Большей несуразицы мне, думаю, в жизни не доводилось слышать. Но дела это не меняло: обвинители видели, что видели, и твердо стояли на своем.

К утру седьмого дня, когда обе стороны закончили давать показания, дело качалось на весах: половина столицы считала Гордон-Камминга величайшим плутом со времен Иакова, тогда как другая половина придерживалась мнения, что Кларк выставил пятерых обвинителей безмозглыми кретинами (если не злокозненными выскочками), чьи утверждения не стоят ломаного гроша. Прогуливаясь весь день от Гайд-Парка до Темпла и обратно, я слышал, как в клубах полемизируют насчет Камминга. Но чем восточнее пролегал мой маршрут, тем очевиднее становился для меня истинно британский феномен: среди простого народа противники Камминга желали ему проигрыша по той самой причине, по которой сторонники из высших классов оправдывали его — потому что он был аристократ. Лордоненавистники пылали праведным гневом к зажравшейся знати, которая развлекается и играет, пока честный люд чахнет с голоду. Так значит, к черту Камминга, принца Уэльского и всю эту шайку! С другой стороны, находились работяги, которые почитали «треклятым бесчестьем, что настоящий джент, проливавший кровь за страну и королеву», будет терпеть унижение от всяких ничтожеств. Не удивительно, что иностранцы нас не понимают.

Без сомнения, именно по причине того, что я надеялся насладиться позором Камминга, мне не давали покоя картины, что присяжные высказываются в его пользу и ему возмещают причиненный вред. Проистекало, это прежде всего из убеждения, что он все-таки не мухлевал — если отбросить ненависть и предубеждение, этот человек был на такое не способен. Но все сейчас зависело от жюри и от того направления, какое задаст ему достопочтенный Колридж. Утренние газеты содержали полный отчет, и я тщательно проштудировал его, расположившись в пабе на углу Флит-стрит в обществе пирога и пинты пива.

Дневное заседание началось с протеста этого осла Оуэна Уильямса. Он требовал наказать генерального стряпчего Кларка, который, по словам Уильямса, обвинил его в «ужасном преступлении — клевете на невиновного».

Колридж не мог припомнить, какие именно слова были употреблены, но сказал Уильямсу, что поверенный может говорить в суде все, что сочтет нужным, и попросил любезно закрыть рот и дать ему, Колриджу, самому делать оценки. После этого Уильямc благоразумно ретировался, скрежеща зубами, и Колридж обратился к двенадцати «людям честным и верным» [1029].

На это наверняка стоило посмотреть, поскольку, судя по всему, судья изображал умудренного опытом честного старикана; взирая поверх очков, он давал понять присяжным, что представляют собой парни вроде Кларка или Рассела с Асквитом. Он не назвал их напрямую умниками, но дал понять, что не будет вреда, если его «неспешная рысца» вклинится между бешенным аллюром вышеназванных господ и вынесением вердикта.

Разложив по полочкам увенчанную париками бригаду, судья сообщил жюри нечто для меня новое — что жульничество в карты является преступлением, подлежащим уголовному суду. Затем напомнил, что по заявлению Кларка Камминг не заинтересован пускать по миру своих обидчиков — пусть присяжные держат это в уме, если возникнет вопрос о возмещении вреда. (Сто против восьми он наказывал им голосовать за Камминга, отмечаю я). И еще одно — осуждают они игру или нет, к делу не относится. Вопрос стоит так: жульничал Камминг или нет?

Затем Колридж повел речь, по мне, весьма осмысленную, о ходе игры, показаниях свидетелей, и вызвал некоторое оживление, когда, описывая систему Камминга обозвал ее «соuр d`etat» [1030]. Он мигом поправился: конечно, она называется не coup d`etat, но тоже как-то по-французски... Ox, coup de trois, так вроде бы? Ага, отлично.

И наш честный старина Колридж продолжил, благородный и милосердный дальше некуда, привлекая внимание присяжных к тем или иным пунктам, напоминая, что его личное мнение ничего не значит, решать им, а все что в его силах, это поставить вопросы, отвечать на которые предстоит жюри. Лишь однажды он не сдержался, вступив в краткую перепалку с Кларком, за то, что тот сунул нос в личные дела обвиняемых. Не вина Лайсета Грина, что отец его был инженером, так ведь? И если молодой Джек Уилсон признанный тунеядец, разве это не его право? И если Уилсон пресмыкается перед принцем, так что с того, все ведь пресмыкаются?