Александр Дюма - Исповедь маркизы

Бомарше был прав во всем.

— Итак, сударь? — обратилась я к нему, поскольку он замолчал.

— Итак, сударыня, эти люди не стали бы со мной встречаться в вашем доме и не простили бы вам, что вы меня принимаете; вы бы испытывали неловкость, не зная, как мне это сказать, и опасаясь меня обидеть, и я предпочитаю сказать это сам, чтобы доказать вам, что меня такое нисколько не обижает. Мы будем читать «Женитьбу Фигаро» вдвоем, с глазу на глаз, когда вам будет угодно.

Я была в восторге от такой учтивости и призналась, что он помог мне выйти из очень трудного положения. Мы долго над этим смеялись и, если бы друзья меня услышали, они завели бы старую песню о моей слабости ко всяким бумагомаракам.

Однако я вынуждена признаться, что эти люди мне в высшей степени приятны.

Бомарше рассказал мне о своей жизни; она очень любопытна и весьма необычна. Благодаря своему музыкальному дарованию и уму в сочетании со своими внешними достоинствами молодой человек выбрался из отцовской лавки, где он, тем не менее, проявил блестящие способности, придумав новый тип спуска часового механизма, и этим изобретением все еще пользуются. Бомарше представили дочерям короля; они пришли в восторг от молодого человека и захотели брать у него уроки. Он учил их играть на арфе и показывал им, как надо петь, но это не принесло им почти никакой пользы, особенно г-же Виктуар, которая фальшивит во время пения как никто в королевстве.

Дочери короля рассказали о своем наставнике королеве, и королева пригласила его к себе поиграть на клавесине. Он показался ей приятным, и она стала принимать его без церемоний; начались козни; в ход были пущены все средства, и его выпроводили. Бомарше страшно переживал из-за этого и всегда отзывался о королеве с величайшим почтением.

Он пострадал из-за ревности придворных, однако ни на кого не жаловался и лишь улыбался, когда я произносила некоторые имена.

Итак, я услышала «Женитьбу Фигаро» и могла бы много о ней рассказать; это фейерверк остроумия, это блестяще и ослепительно; эта пьеса с запутанной интригой — единственная в своем роде, она ни на что не похожа, и ее невозможно описать: такое следует видеть и слышать. Что касается нравственных принципов этого сочинения, то они отвратительны; если бы я была королем, пьеса никогда не была бы сыграна. Вот увидите, дворяне добьются, чтобы ее разрешили, и будут смеяться над собой. Я хорошо знаю этих людей.

— Господин де Бомарше, вы человек редкого ума, и я совершенно уверена в одном: будь вы господином герцогом д’Омоном или господином герцогом де Шуазёлем, вы никогда не написали бы эту пьесу.

— А я прошу вас верить, сударыня, что если бы я имел честь быть господином герцогом д’Омоном или господином герцогом де Шуазёлем, то эта пьеса никогда не была бы исполнена.

— Не сомневаюсь в этом, — ответила я, — иначе господин де Бомарше не знал бы столь превосходно этот век с его заблуждениями и нелепостями.

— Сударыня, мы движемся к революции, и, если бы благородное сословие захотело, ее еще можно было бы предотвратить.

— Будьте покойны, сударь, оно ее не предотвратит. Оно отдаст то, о чем его даже не будут просить, и откажет в том, что должно было бы даровать. Молодые дворяне увлеклись философией и английскими идеями… Причем, заметьте, они переняли, главным образом, все дурное.

— Ах, сударыня, очевидно, они и не стремились к другому. Позвольте высказать одно замечание… Вы меня весьма удивляете, я считал вас философом.

— Сударь, я видела философов слишком близко, чтобы доверяться подобным людям. Всякий умный человек, который узнает их, как я, должен будет их сторониться. Что за племя!.. Франция будет одурачена ими.

— Тем не менее вы подруга господина де Вольтера?

— Вольтер — философ иного рода по сравнению с этими господами; я клянусь, что он над ними смеется, но никто в это не верит.

Бомарше оставался со мной до тех пор, пока не пожаловали на ужин наши гости. Мы услышали, как к дому подъехала карета.

— Сударыня, — сказал он, смеясь, — нет ли в этих покоях черного хода или потайной лестницы?

— Как, сударь?! Уходить от меня как счастливый любовник! Если бы господин Уолпол вас слышал, он стал бы шутить и сказал бы, что я романтичная особа. Вьяр проводит вас, но при одном условии: скоро вы приедете опять.

Бомарше дал мне слово, и я думаю, он его сдержит: мы очень понравились друг другу. Что бы там ни говорили, этот человек добр с теми, кого он любит. Он исторгает желчь на своих врагов, но это отнюдь не преступление. Его жизнь — это битва, и он пускает в ход такой вид оружия; разве он не прав? Я так не считаю.

Я дала Бомарше письмо к Вольтеру, который ему завидует и не относится к нему подобающим образом.

У великих людей свои слабости.

Я упомянула о Вольтере; он сейчас в Париже. Нам уже давно это сообщили; на сей раз мы имеем дело не с выдумкой; он остановился у маркиза де Виллетта, на набережной Театинцев. Это главная придворная и городская новость; даже приезд сюда китайского императора не произвел бы такого впечатления; скоро зеваки будут собираться на этой набережной, чтобы посмотреть на его окно: парижане — глупые люди.

Вольтер прибыл 10 февраля в половине пятого; я больше не буду позволять себе никаких догадок, ибо была совершенно уверена, что мой друг уже никогда не вернется в Париж. Его сопровождают г-жа Дени, а также г-н и г-жа де Виллетт. Я послала ему с Вьяром записку, на которую он ответил:

«Я приехал мертвым и желаю воскреснуть лишь для того, чтобы упасть к ногам госпожи маркизы дю Деффан».

За один день Вольтер принял более трехсот человек; я не стала смешиваться с этой толпой: мне бы не удалось встретиться с ним непринужденно, и я отнюдь не желала оставаться в прихожей. Я не стану тратить время на пересказ дел и поступков Вольтера во время его пребывания в Париже. Найдется достаточно наемных историографов, которые донесут эти сведения до наших потомков; я поведаю лишь о том, что касается меня.

Лекен умер накануне приезда великого человека, и тот лишился удовольствия видеть его игру в своей пьесе. А ведь, на мой взгляд и на взгляд многих других, пьесы Вольтера без Лекена теряют добрую половину своих достоинств.

Итак, я отправилась к Вольтеру, пропустив толпу вперед. Он очень изменился и очень постарел — по крайней мере, так мне говорили; в нем не осталось ничего живого, за исключением улыбки да еще этих глаз, которые никогда не погаснут, даже в могиле. Вольтер принял меня в высшей степени дружелюбно: мы с ним такие давние знакомые!

— Ах! Сударыня, — сказал он, — вам очень посчастливилось, что вы больше ничего не видите; вы бы увидели столько всего гадкого!

— Сударь, я бы увидела ваш триумф и приобщилась к нему благодаря приязни, которую к вам питаю.