Александр Дюма - Исповедь маркизы

Я в точности исполнил волю подруги. Благодаря нашей наперснице мне удалось узнать, что существует другая дорога, по которой можно очень быстро добраться до города, и я решил вернуться домой в тот же вечер, хотя было почти десять часов; более длительное отсутствие грозило дать повод к пересудам. Мыс Грошен условились встречаться через день в разных местах; ей предстояло приносить мне новости и узнавать их от меня, а моя возлюбленная должна была стараться писать мне как можно чаще.

Вернувшись, я застал господина де Шатонёфа в страшном волнении: все едва не решили, что я утопился с горя. Если бы я не появился на следующий день, госпоже Дюнуайе пришлось бы плохо: мои друзья были в ярости.

Мне уже ни о чем не напоминали; я вернулся к привычной жизни, и окружающие надеялись, что я готов обо всем забыть. Они то и дело предлагали мне всякие развлечения, и я ни от чего не отказывался, лишь бы мне не мешали встречаться с пастушкой, достаточно ловкой, уверяю вас, чтобы играть ведущую роль в моей любовной истории.

Мы продолжали переписываться; о свидании же не могло быть и речи: с моей инфанты не спускали глаз, она с трудом ухитрялась набросать несколько слов карандашом и украдкой читать мои письма. Надо было запастись терпением, и оно у нас было; я оказался не столь терпеливым, как моя подруга, хотя ей было тяжелее, чем мне. Страдания любимой разрывали мне сердце; к тому же она скрывала их от меня!

Отец написал, что я могу вернуться домой, и требовал от меня лишь одного: явиться к стряпчему и продолжить изучение права. Он обещал не чинить препятствий моему поэтическому призванию, если я смогу сочетать его с другим занятием, и даже соглашался отдать мне деньги, завещанные мадемуазель де Ланкло на покупку книг, если я приму на себя обязательство приобретать одновременно как учебники по его профессии, так и сочинения, посвященные тому ремеслу, к которому у меня было призвание. От меня требовалось лишь уступить. Но я хотел остаться в Голландии и отказался от этого предложения.

Время шло, а госпожа Дюнуайе ничего не замечала. Она решила, что я смирился, или, возможно, оказался ветреником, и разрешила дочери вернуться в Гаагу. Наша переписка могла бы от этого пострадать, если бы Грошен не пришла нам на помощь. Она уговорила свою хозяйку взять ее в город, и та отнюдь не возражала; она любила эту девушку, а также принадлежала к числу тех, кто поощряет честолюбивые чаяния.

Пастушку отмыли, одели, придали ей манеры и превратили ее в такую же задорную субретку, как Лизетта и Мартон. Теперь мы с Грошен были ближе друг к другу и чаще виделись — следовательно, любовные письма доходили быстрее. Почта работала даже слишком хорошо! Госпожа Дюнуайе, разбиравшаяся в таких делах, увидела, что дочь чересчур спокойна и бодра; она постаралась узнать, чем это вызвано, и легко выяснила, в чем дело.

Только вообразите!

На этот раз не было никакой пощады! Мою подругу схватили, так сказать, в чем она была, не дав ей времени одеться, и отвезли к какому-то пастору — пугалу всей этой своры. Девушку заперли в его доме, запретив с кем-либо видеться, даже с сестрой и матерью, которая, очевидно, боялась поддаться на уговоры и изменить себе.

Господин де Шатонёф обошелся со мной сурово; он напомнил мне об обещании, которое я дал, и заявил, что, не сдержав свое слово, я поступил против чести.

«Прошу прощения, сударь, — ответил я, — но ваш досточтимый брат, мой крестный отец, часто мне говорил, что в любви обещания не следует принимать в расчет; давая вам слово, я не собирался его исполнять».

Моему покровителю нечего было возразить: я говорил правду. Однако он вновь предупредил меня, что я должен прекратить все свои затеи, иначе мне уже ничем нельзя будет помочь.

Я удрученно ответил, что весьма ему благодарен и что мне, действительно, придется прекратить свои затеи, так как мадемуазель Дюнуайе увезли от меня силой, но я не могу больше оставаться в Гааге, ибо умру здесь с горя, будучи так близко и в то же время так далеко от любимой; кроме того, я сказал, что собираюсь просить отца отпустить меня в Америку, раз он не разрешает мне вернуться на родину.

Мой покровитель посмеялся надо мной и уверил меня, что я сумею утешиться, не уезжая так далеко, не надо только с этим тянуть, а отъезд — это пустая затея, и впоследствии я раскаюсь в происшедшем.

Я не раскаялся ни в чем и по сей день.

Напротив, я находил удовольствие в сожалениях и грусти, много размышлял, вникал в свои умонастроения и ощущения; это занятие не прошло даром. Однако в одно прекрасное утро на меня обрушился неожиданный удар.

Госпожа Дюнуайе придумала необычный способ мести: она собрала мои письма к своей дочери, разместила их в определенном порядке по своему усмотрению и напечатала. Это первое из моих сочинений, увидевшее свет.

Таким образом вся Европа узнала об этой любовной истории, и я, самый робкий влюбленный на свете, прослыл соблазнителем.

В Гааге поднялся ропот; стоило бы мне появиться в салонах, на меня посыпались бы упреки.

Вначале я хотел защищаться и отстаивать истину, но господин де Шатонёф меня отговорил. Он уверял, что, раздувая скандал, я могу сделать его еще более заметным; мне следовало только отречься от этих подложных писем, никого при этом не оскорбляя, и потребовать, чтобы мои обидчики предъявили мне подлинники.

Мною было опубликовано очень сдержанное возражение в «Голландской газете»; я направил его издателю, ни в чем не обвиняя госпожу Дюнуайе и даже не допуская, что она могла быть замешанной во что бы то ни было. Письмо немного успокоило моих недругов, то есть завсегдатаев салонов, ибо госпожу Дюнуайе удовлетворили бы лишь моя покорность и извинения. Отец передал мне, что я могу вернуться домой; я не заставил себя упрашивать, задерживаясь в стране, где столько натерпелся и где у меня не осталось никаких надежд.

С тех пор я никогда больше не встречался с мадемуазель Дюнуайе и не знаю, что с ней стало…

Вот какой была первая любовь Вольтера; мне захотелось о ней рассказать, ибо в свете об этом мало что известно, и личной жизни философа не уделяют особого внимания.

— У вас были другие любовницы? — осведомилась у Вольтера г-жа де Парабер, любопытная, как молодая кошка.

— Что касается этого, сударыня, то у меня их было несколько: сначала «Генриада», затем «Эдип», потом Бастилия, если вам угодно; кроме того, госпожа маршальша де Виллар, которую я обожал и которая никогда не отвечала мне взаимностью. Я совершил еще одно путешествие в Голландию с милейшей госпожой де Рупельмонд, к которой я относился довольно холодно, а она меня любила. Я работаю сразу над многими сочинениями, у меня в голове множество замыслов, и я решил оставить след в этом веке, чтобы покарать госпожу Дюнуайе за то, что она отвергла меня как зятя.