Александр Дюма - Исповедь маркизы

— В один маленький домик возле аббатства Лоншан, в котором я иногда укрываюсь и о котором почти никто не знает; я иногда прячусь там от всех. Нельзя допустить, чтобы ваш добрый поступок вам повредил и вас увидели в Пале-Рояле. Это место пользуется дурной славой, а такая особа, как вы, не должна подвергаться насмешкам и давать повод к пересудам всяким бездельникам и негодяям.

Я поблагодарила его высочество должным образом; эта предосторожность свидетельствовала о его уважении ко мне, а я этого заслуживала, несмотря на свои безрассудные выходки. Что значили в те времена подобные выходки! Если у человека не было на совести более тяжких грехов, его готовы были причислить к лику святых.

С этой минуты у нас завязался задушевный, непритязательный разговор. Принц расспрашивал о моей семье, о моих намерениях и желаниях, о г-не дю Деффане и его способностях. Я отвечала ему не как регенту Франции, а как другу. Он и держался со мной по-дружески, так что даже самые добропорядочные люди нас бы не осудили. Я невольно намекнула ему на лестное уважение, которое он выказывал мне.

— Сударыня, вы не знали ни покойного короля, ни покойного Месье, моего отца, в противном случае мое поведение вас бы так не удивляло. Никогда мужчины не относились к женщинам с более глубоким уважением и почтением, чем они. Людовик Четырнадцатый приветствовал даже садовниц в Версальском парке, причем на глазах у всего двора, таким образом побуждая всех следовать его примеру. Меня учили с самого детства, что первейшим качеством любого дворянина является именно уважение и почтение к вашему полу. Насколько помню, я никогда не обходился ни с одной знатной дамой иначе, чем сейчас, если только она сама не позволяла мне вести себя по-другому.

Это объяснение окончательно развеяло мои подозрения и опасения; я почувствовала себя совершенно непринужденно и радовалась, что приняла решение вопреки голосу благоразумия. Принц казался мне благородным героем, несправедливо оклеветанным молвой.

Время в пути пролетело быстро, и мы наконец прибыли на место. Карета остановилась у садовой ограды, и слуга позвонил в колокольчик. Карета въехала во двор; двое привратников — мужчина и женщина — подошли к дверце экипажа и чрезвычайно смиренно поклонились.

— Здесь найдется что-нибудь поесть? — любезным тоном спросил регент.

— Ужин готов, монсеньер; нас никогда нельзя застать врасплох.

Мы сошли на землю, причем я не стала снимать капюшон; карета и слуги скрылись под сводом; с нами остались только мужчина и женщина, о которых я упомянула. Господин герцог Орлеанский протянул мне руку:

— Пойдемте, сударыня, и простите меня за предстоящий прием: нас здесь не ждали.

— Мы всегда ждем монсеньера, — с легкой обидой в голосе возразила привратница.

— В таком случае мне незачем просить о снисхождении; ни в Пале-Рояле, ни у самых богатых господ трактирщиков нет такой искусной стряпухи, как ты, моя славная Нанетта.

— Да и не всем доводится отведать мою стряпню, монсеньер; вы же не привозите сюда своих красоток и бесстыдниц; вам прекрасно известно, что я их не выношу, однако сегодня вечером…

Женщина смерила мой несколько вольный наряд и приспущенные чулки таким взглядом, что продолжение слов не понадобилось.

— Никогда еще, Нанетта, ты не угощала столь благородную и почтенную даму, будь спокойна.

— Превосходно! Впрочем, я еще погляжу.

Нанетта была молочной сестрой принца; он пожаловал ей этот чудесный домик вместе с приличной рентой, а она была обязана принимать его в любое время, когда он соблаговолял туда приезжать. Нанетта говорила все, что думала, как старый камердинер из Пале-Рояля. Она согласилась на эту сделку, но выдвинула свое собственное условие. Женщина наотрез отказалась принимать тех, кого она величала красотками и бесстыдницами, и не допускала никаких кутежей, никакой гульбы, кроме спокойных ужинов на две-три персоны — не больше, и к тому же не всех пускала на порог.

Лакеев и всю шайку из Пале-Рояля, опять-таки по выражению Нанетты, выдворили из маленького домика. Неугодных отправили в людскую, построенную специально для них. Нанетта с мужем сами прислуживали за столом.

Она любила принца, причем ее любовь была очень сильной, очень искренней и совершенно бескорыстной. Нанетта ничего не скрывала от принца, и он обращался к ней, когда ему хотелось узнать истинное общественное мнение или правду о каком-нибудь действии своего правительства.

Будучи чрезвычайно порядочной женщиной, Нанетта порицала своего молочного брата за его нравы и особенно за поведение госпожи герцогини Беррийской, о чем она не могла молчать.

— Если бы у меня была такая дочь, — говорила она, — я бы держала ее взаперти и, будь эта ветреница хоть десять раз принцессой, она еще больше заслуживает подобное обращение, ведь она должна быть примером для своих подданных.

Господин регент опускал голову и молчал, понимая справедливость этих упреков.

Нанетта бранила даже Мадам, которая, по ее словам, должна была навести порядок в своей семье.

— Ах! Если бы его мать была жива, сударыня, разве она допустила бы такое и не вразумила бы сына? Филиппу еще можно простить его любовниц, ведь жена у него похожа на канапе, которому не хватает только подушек, чтобы растянуться на нем и спать; к тому же, не в обиду будет сказано покойному королю, нашему господину, эта особа, возможно, и годилась на то, чтобы быть его дочерью, но только не женой, о нет! Будь я вами, будь я Филиппом, я бы ни за что не смирилась с этим позором. Пусть Филипп ей иногда изменяет — он не виноват. Лишь бы он не знался с этими распутниками и бесстыдниками. Неужели нельзя веселиться иначе?

Госпожа де Парабер, г-жа де Сабран, ни одна из постоянных любовниц принца и госпожа герцогиня Беррийская никогда не бывали в Ретиро — так назывался этот дом. Чаще всего регент приезжал сюда с положительными мужчинами; он привозил с собой за редким исключением женщин, которых хотел почтить особым вниманием. Принц никогда не нарушал обещания, которое он дал Нанетте. В первую очередь Ретиро был закрыт для кардинала Дюбуа, вызывавшего особую ненависть славной женщины; она обвиняла кардинала в том, что он развратил принца, и захлопнула бы перед ним дверь.

Меня провели через несколько изысканных, хотя и очень просто обставленных комнат в восхитительную обеденную залу, наполненную душистыми цветами и прелестными птицами: введенные в заблуждение ярким светом, они распевали как днем.

Я сняла капюшон и накидку — мне нечем было дышать. Нанетта ждала этого мгновения, чтобы ко мне присмотреться. На ее лице отразилась грусть.

— Ах! — воскликнула женщина. — Вы еще очень молоды, милое дитя! Вам пора остановиться в начале пути, не ходите дальше.