Юдифь Готье - Завоевание рая

Резиденция индусского губернатора была построена в стиле версальского дворца, но с более яркой, пестрой роскошью и с некоторыми приспособлениями к климату страны, вроде веранд и открытых галерей.

Оба офицера вошли на почетный двор, охраняемый гренадерами и сипаями, и, так как Кержан был из придворных, дежурный привратник пропустил их одних в парк.

Этот парк нисколько не походил на подстриженный и правильный парк версальского дворца. Он был, безусловно, фантастичен: самые красивые индусские растения, искусно подобранные и сопоставленные, представляли ряд оттенков, начиная с самого светлого зеленого и кончая почти черно-зеленым, что производило необыкновенное впечатление. Листья, то огромные, металлические и резные, то тонкие, развевающиеся, как волны лент, то жесткие, острые, усеянные шипами, то легкие и прозрачные, подобно перьям или дыму, громоздились одни над другими, стараясь выступать вперед. Над ними вдруг вздымались прямые стволы и высоко-высоко раскидывали свою листву в виде султанов или прозрачных колосьев, выходивших из их разорванной средины, а коричневые волокна висели, как спутанные волосы.

Среди всей этой зелени было разбросано множество незнакомых цветов, которые наполняли воздух своим горячим благоуханием. Тысячи птиц и бабочек летели с криком и пением, напоминая разбросанные повсюду искры пламени.

Восхищенный Бюсси медленно подвигался вперед.

Вдруг, заглушая птичий концерт, раздалась жалобная и нежная музыка: это плакала и дрожала скрипка, и протяжные звуки выливались в печальный, трогательный напев.

— Тише! — сказал Кержан, прикладывая палец к губам. — Это мой дядя.

Они остановились под широко раскрытым окном, откуда неслись звуки.

— Видите, он сочиняет, — тихо продолжал Кержан. — И, судя по напеву, душа его печальна.

Они слушали, притаив дыхание, пока пела скрипка. Вдруг она умолкла после шумной каденцы, окончившейся нервным, сильным аккордом, словно музыкант хотел сказать, что силой души и воли надо победить горе и препятствия.

Несколько времени спустя Дюплэ показался в окне, все еще держа свой инструмент. Он был в рубашке; его кружевное жабо было немного смято.

— Браво, дядя, браво! — воскликнул Кержан.

— А! Вы слушали меня, нескромный господин!

Увидя Бюсси, Дюплэ поклонился.

— Войдите! — прибавил он. — Я к вашим услугам.

И он быстро отошел от окна. Несколько минут спустя их ввели в роскошную гостиную. Вскоре поднялась богатая драпировка и показался Дюплэ. На нем был очень простой, серый полотняный сюртук без шитья.

Увидя вблизи губернатора, — того, которого туземцы, так же как и европейцы, называли «великим губернатором», Бюсси почувствовал как бы сотрясение: так живо он ощутил присутствие человека, стоявшего выше него, повелителя, господина.

Дюплэ не было еще пятидесяти лет, и ни одна морщинка не изменила его энергичных черт. Он предстал перед ними во всей своей красоте, нравственной и физической; благородство мыслей украшало внешнюю форму. У него был большой широкий лоб, прямой нос, маленький серьезный рот, низ лица широкий и твердый — признак непреклонной воли. Его черные большие глаза, обыкновенно очень кроткие, по временам загорались таким пронизывающим блеском, что нельзя было выдержать их пламени.

Прежде всего он молча устремил на Бюсси подобный взгляд, как бы желая заглянуть ему в душу. В этом взгляде было беспокойство и надежда — что-то такое, что, казалось, говорило: «Может быть, это и есть человек, которого я ищу».

Несмотря на волнение, Бюсси не опустил глаз. Он выдержал этот немой допрос без гордости, но и без робости, и дал читать в темной лазури своих глаз. Но Дюплэ быстро смягчил выражение своего взора и, прерывая молчание, которое могло показаться оскорбительным, подошел с любезной улыбкой.

— Капитан! — сказал он. — Я поистине рад видеть вас здесь. Я слышал о вас только одни похвалы и должен даже извиниться перед вами: если мы не испрашиваем для вас креста святого Людовика, так это потому, что другие офицеры дольше служат, и хотя и меньше заслуживают, но нужно иметь некоторое уважение к старшинству.

— Сударь! — сказал Бюсси, кланяясь. — Ваша похвала будет для меня всегда драгоценнее всех крестов в мире.

Дюплэ дружественно расспрашивал молодого офицера о его положении, о его служебных делах и планах. Он слушал его со вниманием и интересом.

— Могли бы вы без отвращения поселиться в Индии на долгие годы? — спросил он его наконец.

— Мне кажется, — ответил Бюсси, — что моя судьба совершится в ней: еще не зная ее вполне, я страстно люблю эту страну.

— Он вам не говорит всего, дядя, — заметил Кержан. — Он бегло говорит по-тамильски и, кажется, также по-персидски.

— В самом деле! — вскричал Дюплэ, бросив еще раз на Бюсси взгляд, полный надежд. — Вот чего я не мог добиться ни от одного офицера, даже от этого лентяя Кержана.

— Ах, дядя! Я буду драться, сколько вам угодно, я с радостью пролью за вас всю свою кровь, но не заставляйте меня учиться чему-нибудь. Я всегда был плохим учеником.

— Да, я знаю. Очень храбрый и преданный, но повеса, гоняющийся за удовольствиями, — сказал Дюплэ со снисходительной улыбкой.

— Что делать! Молодость бывает только раз в жизни, — отвечал, вздохнув, Кержан.

— Ну, я должен вас покинуть, — сказал губернатор, вставая. — Мне предстоит принять сорок человек. Да, трудненько мне будет явиться к ним с веселым лицом.

— Разве вы нездоровы?

— Нет, но беспокоюсь и сильно не в духе.

— Разве колонии угрожает какое-нибудь новое несчастье? — живо спросил Кержан. — Вы нам ничего не говорите о Мадрасе. Свободны ли наконец наши друзья? Усмирили ли ла Бурдоннэ?

— Я возмущен поведением этого господина, — печально сказал Дюплэ. — Почти невероятно, что этот человек, который насчитывает в своей жизни столько славных дел, который основал Бурбонскую колонию, доставляет нам такое печальное зрелище. Я едва осмеливаюсь сказать вам, каким преступлением он заканчивает эту кампанию.

Дюплэ посмотрел вокруг себя, чтобы убедиться, нет ли кого в зале.

— Поверите ли, господа? — продолжал он, понизив голос. — Чтобы вывернуться из этого дела, он совершил настоящий подлог! В договоре о выкупе он позволил себе вставить статью, по которой английский губернатор и его совет, чтобы иметь право заключить договор, перестают быть военнопленными с той минуты, как начнутся переговоры. Сделав это, он удостоверил англичан, будто губернатор Пондишери обязался возвратить Мадрас за миллион сто тысяч пагод и что город должен быть очищен в январе. А в то же время у него в кармане лежало письмо, в котором мы окончательно отвергаем эту сделку.

— Это чудовищно! — воскликнул Кержан.