Юдифь Готье - Завоевание рая

— Беру в свидетели имя Аллаха и его святого пророка Магомета! — сказал он.

— Я клянусь тенью моего отца! — сказал набоб кадапский.

— И поклянитесь все, что ни пытки, ни угрозы не заставят вас выдать этот заговор.

Все умары поклялись.

— Итак, до свидания! — сказал французский вождь. — Будьте настороже; и когда услышите весть о падении Женжи, будьте ко всему готовы.

Он поклонился с холодным достоинством, надел свою раззолоченную треуголку и исчез.

— Передай мне фонарь, Наик! — сказал Бюсси, поворачиваясь на своей походной кровати, в узкой палатке, раскинутой под стенами Женжи.

Ему только что принесли письмо от принцессы Лилы в маленьком ящичке из грушевого дерева, покрытом испанским лаком яблочно-зеленого цвета, с рисунком из мелких роз и гвоздик.

Бюсси писал ей, что от ран его не осталось никакого следа, и робко просил ответить ему. Это и был ответ, который он не надеялся получить. Он был написан на пальмовом листе, и маркиз осторожно развернул его.

«После вашего отъезда с Острова Молчания, — писала Лила, — я находилась в чрезвычайно возбужденном состоянии. Я ненавидела царицу: это жестокосердие возмущало меня. Тем не менее я искала ее, чтобы посмотреть, какими глазами она глядела после своего преступления.

Я нашла ее в комнате, на самом верху. Она стояла выпрямившись, с неподвижным взглядом, с побелевшими губами. Она заткнула уши судорожно сжатыми руками, хотя не было ни малейшего шума. Когда она увидела меня, зрачки ее еще больше расширились.

— Все кончилось, он умер? — спросила она.

— Посмотри сама! — воскликнула я, овладевая одной из ее похолодевших рук.

И я увлекла ее через галереи. Иногда она сопротивлялась, тащила меня назад, потом, шатаясь, покорялась. На пороге гостиной из слоновой кости у нее вырвался вопль, и она закрыла глаза.

— Ах! — сказала она. — Я похороню его своими руками; я положу его на жасминное ложе; и этот подожженный дворец будет его костром.

Золотой канделябр еще горел. Раздавались стоны и слабые жалобы. Она разыскивала глазами твой труп.

— Где он? — спросила она. — Кто учинил эту резню?

— Спроси у тех, кто ее пережил.

Прислонившись к стене, стоял человек, зажимая бок, откуда текла кровь сквозь его пальцы.

— Царица! — сказал он. — Мы исполнили наш долг до конца, мы дрались до самой смерти.

Один раненый приподнялся на руках:

— Ты не сказала нам, что посылаешь нас против бога.

— Бога?

— Его шпага была то разъяренной змеей, то молнией: мы не могли ускользнуть от нее. Прежде всего мы узнали его происхождение по его глазам.

— Это правда, — сказал человек, который умирал стоя. — Он не опускал век.

Знаешь ли ты, что это одно из наших суеверий? Если боги принимают человеческий образ, их можно узнать по глазам, которые никогда не моргают. Твой взгляд, действительно, почти неподвижен; а в пылу этой битвы, поистине сверхчеловеческой, он был еще неподвижнее.

— Но где же он? — спросила царица.

Раненый сделал еще усилие, чтобы ответить:

— Когда он победил нас всех, среди страшного вихря явилась божественная колесница, и он исчез.

— Он сводит меня с ума! — сказала царица, стараясь понять происшедшее.

— Это значит, что его друзья явились к нему на помощь и увели его.

— Они унесли его труп?

— Его труп? Разве я сказала это? Нет, он жив, выйдя еще раз победителем; и теперь ты его не достанешь. Посмотри, твоя бесполезная жестокость течет здесь потоками крови; наши сандалии все пропитаны ею, и можно проследить наш путь по красным следам от наших ног.

Ты видишь, я не могла удержать чувства скорби и негодования, которые переполняли мою душу. Я излила их в горьких выражениях, забыв даже почтение к моей царице; я решила покинуть ее.

Я ожидала вспышки гнева; но она замолчала, потрясенная развернувшейся перед ней картиной. Вдруг она бросилась бежать, призывая рабов к раненым, обещая осыпать золотом оставшихся в живых. Я догнала ее в комнате наверху. Она бросилась наземь и рыдала, схватившись руками за голову.

— Прости меня! — сказала я ей тогда. — Я забылась до того, что позволила себе грубо говорить с тобой.

— Мне нечего прощать тебе, — сказала она. — Я ужасалась сама себя: твои слова были слишком мягки.

— Ах, как ты меня обрадовала! — сказала я ей. — Твои слезы утешают меня. Видишь ли, я не могла больше любить тебя.

— Что же было бы со мной, если бы ты перестала меня любить? — сказала она. — Но я не заслуживаю любви. Мое сердце хотят обратить в камень и сделать из меня чудовище. Голова моя набита вздором: я больше не узнаю себя и ненавижу сама себя.

Я держала ее в своих объятиях; и в глубине ее прекрасных глаз, наполненных слезами, я видела блестящую радость. Она была вызвана сознанием, что ты жив; и за это я многое простила ей, так как я поняла, что все это было делом и распоряжением недостойного любимца, Панх-Анана, и что не она задумала эту ужасную измену.

Прости ее: ненависть, с которой она относилась к тебе, прошла и убита. Тем не менее не надейся ни на что: надежда — обманчивый цветок.

Будь всегда победителем, молодой герой, и помни, что я твой друг».

— Ах! — воскликнул Бюсси, свертывая драгоценный пальмовый лист. — Какую противоположность составляет эта принцесса, прекрасная, как фея, ученая, как брамин, со свободным умом философа, — и божественная Урваси, ослепленная предрассудками.

— Царица была такая же, как Лила, — сказал Наик. — Обе они ученицы одного и того же святого человека. Запоздалая набожность, разжигаемая фанатиком, ввела в заблуждение царицу. Но заклинаю тебя, господин, отдохни немного: ведь завтра будет ужасный приступ! Побереги свои силы и попробуй заснуть.

— Заснуть! Справься лучше, прибыли ли наконец лестницы из Пондишери, которые заказал для меня Дюплэ.

Наик выбежал и, несколько минут спустя, снова вернулся в палатку.

— Лестницы только что привезли, господин, — сказал он. — Они так длинны, что понадобится десять человек, чтобы снести их; и каждую везли на трех телегах.

— В таком случае я спокоен, — сказал Бюсси. — Погаси фонарь; я попробую немного заснуть, так как ты этого желаешь.

Он снова лег и закрыл глаза, но не для того, чтобы заснуть, а чтобы лучше восстановить в своем воображении восьмиугольную комнату с дверями из слоновой кости и пережить, минута за минутой, сцену, которая в ней разыгралась и воспоминание о которой было для него неистощимым источником упоения.

Несколько часов спустя сняли лагерь; и волонтеры Бюсси, скрытые колючим кустарником, ждали, с оружием наготове, приказания выступать. Они тихо разговаривали между собой.

Некоторые из них сидели на камнях и спешили сыграть партию в кости; столом им служил барабан, ящик которого был выкрашен голубой краской. Другие курили трубки из белой глины, думая, что это, может быть, последняя. Некоторые из них с чисто азиатской утонченностью развертывали свою гуку, в которой хрустальный графинчик для освежения дыма был заменен кокосовым орехом.