Юдифь Готье - Завоевание рая

— Это было так, но теперь этого нет, — нервно сказала царица. — Это было бы невозможной пыткой в данное время.

— Почему же теперь это более невозможно, чем прежде? Ведь твое сердце непроницаемо, как алмаз, и осталось таким же холодным, как он.

— Мое сердце! Кто может знать, какой яд сжигает его? — сказала Урваси, нахмурив брови.

— Я, я знаю! — воскликнула Лила. — А, злая! Зачем ты так долго скрывала от меня то, что я знала раньше тебя?

— Как! Что ты знаешь?

Она схватила принцессу за руки, остановив на ней взгляд, полный тоски и гнева.

— Любовь нельзя спрятать, хотя бы она скрывалась за сотней покровов.

— В таком случае, смерть — мое единственное прибежище, если я не могла сохранить в тайне такой позор! — воскликнула царица.

— Как ты жестока ко мне, которая страдает тем же недугом. Но я горжусь моими страданиями, — сказала Лила. — Однако как же это возможно, чтоб тебя могла унизить любовь к человеку, пришедшему из далеких стран, в несколько лет наполнившему Индостан своей славой и провозгласившему твоего жениха царем?

— К неверному!

— Ах, царица! — вскричала Лила. — Ругунат-Дат открыл мне тайну браминов. Он сказал мне слова посвящения, которые гуру говорит шепотом только самым ученым; и если бы я не боялась нарушить клятву…

— Скажи мне эти слова, я хочу знать их.

— Ну хорошо, вот они: «Подобно Сурьи, который, под различными именами, есть дневное светило мира, которое зовут Брамой, Ормуздом или Аллахом, так и Он — везде Он».

— Я боюсь углубляться в смысл этого богохульства, — сказала Урваси, отвернувшись.

— Наоборот, это — божественная истина.

— Это не мешает мне отчаиваться, что я не сумела защититься от такой пагубной любви. Ах, Лила! Чего я ни делала, чтобы уничтожить это коварное чувство, которому наше сердце служит колыбелью! Но я подобна матери, которая решилась убить своего ребенка. Она хочет задушить его и в то же время ласкает его; она думает, что он умер, а он улыбается ей!

— Дай теперь волю твоему чувству! — сказала Лила, привлекая ее к себе. — Не сопротивляйся больше потоку, который разбивает все препятствия; он приведет тебя, быть может, к счастью.

— Ах, не говори так в тот день, когда несчастье уже приближается. Что делать, увы! Как избежать неизбежного?

— Призовем на помощь Раму. Может быть, герой спасет нас.

— Предупредить его, значит произнести смертный приговор царю, потому что тот, имя которого хранится в нашем сердце, сказал мне гневным голосом в ту страшную ночь на Острове Молчания, что он убьет всякого, кто приблизится ко мне. Ну, хорошо! — прибавила царица, вставая с решительным видом. — Я не приму этого посланника. Я объявляю войну субобу. Мы будем разбиты, мое царство исчезнет, пускай! Мы умрем героинями.

— Умоляю тебя, не будем торопиться. Мы всегда успеем умереть. Может быть, есть другие средства для нашего спасения. Но какая я сумасшедшая! — спохватилась Лила. — Я так перепугалась, когда ты лишилась чувств, что забыла про письмо, которое мне передал гонец, прибывший вместе с герольдами.

— Что же говорится в этом письме?

— Я еще не распечатала его.

Она быстро вынула письмо из-за пояса и сломала печать. Едва начав читать, она испустила легкий крик.

— Угадай, кто посланник!

— Он? — вскочила царица.

— Он! По крайней мере, в нашем несчастье есть немного радости. Послушай, что он пишет; он, кажется, очень печален: «Я принял на себя это горестное посольство; я не мог устоять против желания быть принятым в качестве посланника в том дворце, где меня когда-то приняли, как парию. Но главным образом я хочу увидеть ее, подольше и, без сомнения, в последний раз! Несмотря на мои угрозы, я не могу требовать, чтобы она отказалась от самого могущественного трона в Индостане. Пусть она поступит по своему желанию. Я сумею избежать отчаяния».

Царица взяла письмо и несколько раз перечитала его.

— Он, значит, не знает, что, благодаря ему, эта свадьба невозможна?

— Ты отлично скрыла от него, что перестала его ненавидеть.

Урваси покачала головой.

— Не достаточно, увы!

— Так мы объявляем войну царю Декана? — спросила Лила, улыбаясь.

— Не сейчас.

— А мы примем посланника?

— Злая! — вскричала Урваси, которая не могла удержаться от улыбки. — Разве мы не должны изгладить из его памяти оскорбительный прием, который устроили ему в первый раз и за который мне, право, стыдно сегодня. Пойдем, соберем совет, чтобы приготовить встречу, достойную царя.

Тем временем караван подвигался вперед, но слишком медленно, по мнению посланника, горе которого утихало по мере приближения к Бангалору.

Он ехал на великолепно оседланном Ганезе, в башенке с двойным куполом, который поддерживался колонками из чеканного золота. Его сопровождала целая толпа всадников, слонов и верблюдов. Народ сбегался на его пути, чтобы посмотреть на него и приветствовать его. Его дорогу усыпали цветами, пальмами и сандаловым порошком.

В его свите находились священники, астрологи, баядерки, умары, во главе которых стоял Арслан-Хан, ставший верным другом маркиза. Каждые четверть часа звенели царские цимбалы, чередуясь с песнями бардов, которые, играя на арфах, воспевали хвалы подвигам славного путешественника или же древние воинственные сказания.

Бюсси был один с Наиком в своей башенке. Он настоял на том, чтобы пария участвовал в этой поездке и возвратился во дворец, где он занимал такое низкое место.

Наик стал теперь важной особой, и все искали его покровительства. Его официальный титул был: первый писец мелкого письма; как военный, он был лейтенантом. Но он был кое-чем повыше этого: любимец, свой человек настоящего повелителя. Даже весьма гордые вельможи очень низко кланялись первому писцу; но он нисколько не возгордился от этого и служил им, чем мог.

— Помнишь, Наик, сарай, куда меня запрятали, как поганое животное?

— Ах, господин мой! Там-то я и начал жить! Я тебя постоянно вижу лежащим на зеленых ветвях, когда тебя принесли раненым. Кто бы мог сказать тогда, что это входил мой Бог?

— Ты в тот же вечер сказал мне, что царица — невеста; и у меня уже тогда сжалось сердце почти с такой же тоской, какая охватывает меня сегодня, когда я должен от имени жениха возвестить той, которая составляет теперь для меня всю жизнь, что время свадьбы пришло.

— Если бы царь знал, как ты страдаешь, он, конечно, ничего не пожалел бы, чтобы облегчить тебя. Почему не сказать ему всю правду?

— Разве я мог отнять у Урваси такой великолепный венец? Это было бы страшное себялюбие.

— Раз она тебя любит, этот венец будет для нее невыносим, и ее отчаяние должно быть равносильно твоему.

— Любит ли она меня? Теперь мне кажется, что я был слишком тщеславен, поверив этому. А этому так приятно было верить! Но какие же у меня доказательства? Выражение сострадания к человеку, которого она толкала на смерть, немного сожаления о своей жестокости и минутное томление в ее прекрасном взгляде, устремленном на меня. Этого достаточно, чтобы навсегда свести меня с ума, но слишком мало для того, чтобы я мог требовать нарушения старинных обетов и отказа от престола.