Карен Мейтленд - Проклятие виселицы

Раф бесцеремонно закинул священника в лодку. Пытаясь привести его в чувство, он нашарил корзину с едой, которую дал мальчику. Все что там оставалось — бутыль с вином, и то только потому, что паренёк не привык к вину и ему не понравился вкус, как он сказал Рафу, сморщив нос.

Общими усилиями им удалось влить немного вина в глотку священника, отчего он наконец открыл глаза, хотя и чуть не захлебнулся.

Раф оглянулся в сторону поместья. Всё было тихо, никаких звуков погони, только шум бегущей реки. Однако Хью мог обнаружить, что его нет у ворот, и Раф не хотел рисковать.

— Я не могу ехать с тобой, парень. Ты должен сам отвезти его к месту встречи. Ниже по течению, возле рыбацкой таверны, есть старая пристань.

Там будет ждать лодка с двумя людьми. Дай им это, как знак. — Раф вложил в грязную ладонь мальчика жетон, который вручил ему Тальбот. — И ещё это, — он сунул мальчику небольшой кошелёк, — плата тем двоим, что ждут тебя ниже по течению. Они знают, что делать дальше. Ты сможешь сам его отвезти? Это недалеко.

— Конечно, могу, — пренебрежительно ответил мальчик, — но что это с ним? Он, похоже, рехнулся.

Священник лежал на дне лодки, свернувшись калачиком, уставившись немигающим взором в небо, стуча зубами от шока и холода. Он снова и снова бормотал: "Sed libera nos — избавь нас от лукавого!" Казалось, он не мог припомнить остальных слов молитвы.

Мальчик с опаской смотрел на него.

— Что если он нападет на меня или попытается выпрыгнуть за борт? У нас на острове жил человек, которого как-то одолели призраки, и он попал прямо в трясину, хотя прожил на болотах всю жизнь и знал, что там его засосёт.

— Просто отвези его к тем людям. Если он станет копошиться, напои остатками вина, это его успокоит.

Казалось, мальчик ещё сомневался, но всё же кивнул и крепко сжал весло, словно приготовился огреть священника по голове при первых признаках беспокойства. Он направил лодку на середину реки, всего несколько взмахов весла, и лодка скользнула в темноту, исчезнув из вида.

Если орляк срезать у основания, когда он дорастет до полной высоты, на стебле видны отметины. Некоторые смертные полагают, что это буквы, означающие Христа, а другие - что это след дьяволова копыта, а кое-кто находит в них имена суженых.

На Иванов день орляк выкапывают, вырезают из корня подобие ладони и запекают, пока он не засохнет. Смертные называют это рукой мертвеца и используют как оберег от ведьм и демонов.

Семена орляка наделяют собравшего их способностью вызывать любое живое существо, зверя или человека, из земли, воздуха или воды. Семена также делают смертного невидимым, если он проглотит их или положит в башмак.

Узелок с семенами, вплетенный в лошадиную гриву, делает и лошадь, и седока невидимыми для злых духов на дороге или для воров, поджидающих путешественника.

Но семена не так-то легко собрать. Это можно сделать только до полуночи в канун Иванова дня. Сборщик должен положить под вайю папоротника белую льняную ткань или оловянное блюдо. В этот час опасно прикасаться к вайям голой рукой, ее нужно наклонить раздвоенной веткой орешника, чтобы семена упали на ткань или блюдо.

Но орляк стерегут духи и демоны, не желающие, чтобы смертные приобрели такую силу. Они будут мучить того, кто собирает семена, колоть его и щипать, и являться пред ним в таких чудовищных обличьях, что некоторые смертные могут умереть от испуга. А многие возвращаются домой и видят, что собранные на ткань семена исчезли.

Травник Мандрагоры

Гита брела назад, к хижине, плетёная корзина была полна крапивы, дикого лука и щавеля. Укрытые прохладной травой, в корзине лежали две жирные форели. Она выудила их из ручья, используя вместо крючка пальцы и хитрость вместо наживки. Она могла бы поймать больше, но знала, что если взять больше, чем нужно на этот день, река не позволит взять снова в другой. Гита так же аккуратно ела рыбу, всегда от хвоста до головы, чтобы та не обиделась. Она старательно собирала все крохотные косточки и возвращала их в реку, чтобы рыба могла переродиться.

Так устроена жизнь. Выучи законы леса, болот и ручья, узнай повадки зверей, птиц и рыб, и тогда у тебя всегда будет пища.

Гита шаркала босыми ногами по тёплой опавшей листве, вдыхала горячий летний воздух, насыщенный ароматом фруктов и гниющих листьев, с горьковатым привкусом сныти и дудника. Бук, дуб и вяз простирали длинные руки ветвей над её головой, осыпая каплями зелёного света сквозь залитый солнцем купол. Ей будет жаль оставлять этот лес, когда придёт время тронуться в путь, но всё же им скоро придётся уходить. До зимы нужно найти убежище потеплее и запастись едой. Гита по опыту знала, как быстро тёплые солнечные деньки сменятся дождями и убийственным холодом. Однако, возможно, до тех пор им удастся вернуться назад, в свой дом.

Мадрон, похоже, надеялась, что Ядва закончит свою работу еще до конца года. Гита не была в этом уверена. Она родилась в этом ожидании, не знала ничего другого в жизни и не представляла, что могло бы его сменить. Мадрон сидела у шалаша, там, где Гита её оставила, удобно устроившись между корявых корней древнего дуба, как старая ободранная ворона в гнезде. Скрюченные руки рылись в лежащей на коленях куче жёлтых костей, но невидящие глаза обратились к дочери, едва та показалась из-за деревьев.

— Ядва накормлена, — торжественно объявила она, когда Гита вышла на поляну. Старуха облизнула сморщенные губы, как будто сама попробовала красное молоко.

— И что с того? — спросила Гита.

Она ни на мгновение не усомнилась, что старуха сказала правду. Мадрон и Ядву всегда соединяла крепкая связь, прочнее, чем между матерью и ребёнком. Даже теперь, когда мандрагора была далеко, во многих милях от них, Мадрон всегда знала, когда та пробуждалась к жизни — возможно, из-за того, как она её получила. Но по волнению в голосе старухи Гита поняла, что на этот раз произошло нечто большее. Мадрон медленно выговаривала слова, как будто не желала расстаться с ними слишком быстро.

— Я бросила кости, и когда духи указали мне, какую выбрать, я увидела, что на ней сидит бабочка и не улетает.

— Бабочка... на высохшей кости? Значит, там побывала смерть.

Старуха удовлетворённо кивнула.

Гита отложила корзину и поспешила вперёд. Она опустилась на колени перед матерью, рассматривая кости у неё на коленях.

— Какая... ты помнишь, что это была за кость?

— Я слепая, а не слабоумная, — фыркнула старуха. — Я знаю свои кости.

Она плотно сжала губы и отвернулась. Гита давно знала это выражение — оно означало, что Гита больше ничего не скажет ей до тех пор, пока не успокоится. Вредная и упрямая старая карга. Гита вернулась к своей корзинке, и не говоря ни слова принялась чистить рыбу. Они обе умеют играть в эту игру.