Михаил Щукин - Каторжная воля

– Отпусти, век за тебя молиться буду! А там – смерть, не возьмешь ты Емельяна, обведет вокруг пальца и угробит. Не будет такого, чтобы баба с ним справилась! Неужели саму себя не жалко, неужели помирать не страшно?!

Будто не слышала его Настя, деловито поправляя патронташи и накидывая на плечо ружейный ремень.

– Ты же баба! А взялась воевать! Да тебя на куски порвут и в речку кинут!

– Стращать, значит, меня надумал, в речку, говоришь, мои куски бросят, – говорила Настя негромко, медленно, словно рассуждала сама с собой о чем-то мелком, обыденном, как рассуждают иногда хозяйки, прибираясь в избе или суетясь возле печки. – Опоздал ты, дорогуша, меня стращать, раньше, может, испугалась бы, а теперь – ни одна жилка не дрогнула! Отбоялась я. Муж был любимый, не знаю, живой или нет, дитя драгоценное, плоть от плоти, своими руками закопала. За что наказание? Чем мы вашей деревне поганой помешали? Кусок изо рта выхватили? Нет, своим питались. А вы взяли и обрезали меня со всех сторон, как лесину обстрогали. Буду теперь весь век скрипеть да сохнуть! Пугать он взялся! Да страшнее, чем случилось, ничего не будет! Слышишь ты, огрызок емельяновский?! За свою шкуру трясись, только в портки не гадь, воняет шибко. Вставай, пошли! И не вздумай у меня каверзу какую выкинуть, порешу сразу, глазом не моргну!

Последние слова Настя договаривала зловещим шепотом, и Фома, будто завороженный им, быстро, суетливо поднялся, двинулся мелким семенящим шагом, будто побежал, наклоняясь вперед всем туловищем. Настя, еще раз поправив ружейный ремень, неспешно направилась за ним следом.

Мимо огородов, по высокой, непролазной траве, попадая иногда в темноте в заросли злой и жгучей крапивы, они добрались до избы Емельяна. Зашли не с улицы, а с задней стороны. В окне, выходившем на огород, маячил тусклый свет. Фома замешкался, переступал на месте ногами, словно уткнулся в невидимую преграду, и никак не мог ее одолеть. Настя неспешно сняла ружье, уперла ствол в широкую мужичью спину и прошипела все тем же, зловещим шепотом:

– Чего встал? Заколодило? Иди! Как дойдем, прижмись мордой к стене и не дыши. Я знак подам, постучишь тихонько и позовешь Емеяльна, как по секрету, чтобы он изо окна выглянул. Если не так сделаешь – стрельну.

Качнулся Фома от ее шепота, словно от тычка, снова наклонился вперед всем туловищем, пошел, запинаясь на ровном месте. Уперся в стену и замер, даже дыхания не было слышно. Настя, не опуская ствол ружья, продолжая прижимать его к вздрагивающей спине Фомы, осторожно заглянула в окно. Хилое пламя оплывшей свечки дрожало, покачивалось из стороны в сторону и в углу, отделенном от остальной избы занавеской, шарахались тени. Емельян сидел за широким столом, придвинутым вплотную к стене, в одной руке у него был сапожный нож, косо заточенный, а в другой – палочка-бревно. Старательно, осторожно он вырезал паз и от усердия даже нижнюю губу прикусывал. Сбоку, дальше от окна, стоял недостроенный дом-дворец – красивый, даже в своем игрушечном виде. Мелкие смолевые стружки беззвучно падали на рубаху Емельяну, скатывались на столешницу и казались в неярком колеблющемся свете лепестками, оторванными от неведомого цветка.

Если бы Настя умела читать чужие мысли, она бы несказанно удивилась, что именно в этот момент Емельян думал о ней. Думал с холодной злобой: «Вот же сволочь! Стольких мужиков порешила! И Фома, говорят, как сквозь землю провалился. Нигде его нет. Ничего, дождемся утра, я всю деревню подниму, облаву, как на волчицу, устроим. Найдем, никуда не денется. Ох уж полютую я, когда в руки мне попадет, наизнанку выверну, а после, если жива будет, в землю закопаю. Это надо же – в первый раз за все годы, как я деревню к рукам прибрал, меня по носу щелкнули. И кто? Баба! Все мужики пришлые под запором сидят, а она где-то по округе кружит. Найду! Завтра же найду, хоть кровь из носа!»

Руки дрогнули от распалившей его ярости, и Емельян сердито отложил сапожный нож в сторону, сгреб ладонями стружки в одну кучу и принялся их ворошить, просеивая между пальцев. Смотрел остановившимся взглядом в стену и губа у него была по-прежнему прикушена, словно он продолжал заниматься любимым строительством дома-дворца.

Настя ткнула стволом Фому, ухватила за рукав рубахи и потянула к окну, чтобы его было видно. Громко стукнула согнутыми пальцами в переплет рамы и сдвинулась в сторону, прижимаясь к стене. Пламя свечки качнулось, тени на потолке и на занавеске шевельнулись – это Емельян вскочил из-за стола, отбросив ногой табуретку, увидел Фому и распахнул створки окна, высунулся наружу:

– Ты где…

Не успел договорить – приклад ружья плашмя опустился ему на затылок, будто ладонью шлепнули. Руки Емельяна, упиравшиеся в подоконник, подломились, сам он качнулся, всхрапнул, как бык, и рухнул на живот, едва не вывалившись из окна.

– Вытаскивай его сюда. – Настя перехватила ружье и ткнула стволом в бок Фому, который замер, ошарашенный тем, что произошло. – Живей!

– Так руки же у меня, развяжи…

– Еще чего! Пальцами хватайся, пальцы не связаны! Шевелись! Клади его себе на спину, да быстрей, быстрей! Пошли!

– Куда?

– Где поймать меня хотел, вот туда и неси, дорога знакомая.

Ничто не могло сдержать Настю, которая теперь не испытывала страха, даже крохи его не осталось. Будто выгорел он до донышка от горя. А когда человек не боится и не оглядывается, он делает задуманное дело вопреки здравой опаске, но все у него, как ни странно, получается именно так, как он и задумывал. Фома пыхтел и запинался, едва удерживая связанными руками тяжелого Емельяна на спине, но тащился, не останавливаясь, к указанному месту. Настя шла следом за ним, чутко прислушиваясь – не раздастся ли сзади шум? Но тишина глухой полночи не нарушалась ни людскими голосами, ни стуком конских копыт, даже брехливые деревенские собаки молчали, словно утомились за долгий день и теперь беспробудно спали.

Когда добрались до взгорка, где она скрывалась днем, темнота окончательно сомкнулась, поэтому Настя не стала искать надежное укрытие, решив дождаться, когда рассветет. Только ощупала Емельяна, убедилась, что он дышит, и села у него в ногах, не выпуская из рук ружье. Она могла сейчас выстрелить, но не торопилась лишать жизни ненавистного человека, ей нужно было поглядеть на Емельяна, увидеть его глаза и только тогда нажать на курок. Иначе она не хотела. Сидела и терпеливо ждала, когда он очнется и придет в себя.

– Зачем сюда притащила? – спросил, отдышавшись, Фома. – Если уж так руки чешутся, стрельнула бы по дороге. И мороки меньше.

Не отозвалась Настя на его слова. Фома негромко окликнул ее, но и в этот раз ответа не получил. Больше он голоса не подавал, затих, а через некоторое время донеслось шуршание травы и оно, это шуршание, медленно стало удаляться.